Накануне праздника Йом-Киппур я напоминаю о своём “Машиахе”, это небольшой, всего 2,5 а.л., но важный текст из ряда продолжений “Божественного мира”. Потом, надеюсь, он вольётся в “Землю Обетованную”, один из новых романов, а пока это самостоятельная повесть в рамках цикла.

“Машиах” рассказывает о драматических событиях Судного дня в альтернативно-историческом мире, где Римская империя пала в назначенный ей историей срок, а потом возродилась в Северной Африке, прониклась египетским духом и эллинской мудростью, открыла для себя высочайшие технологии, обрела невиданное прежде величие и дожила до наших дней.

Евреи в этой реальности сделались неотъемлемой частью Римского мира. Но для многих из них это новый “дом рабства”, каким три тысячи лет назад был Египет Рамсеса II. Им приходится выживать в религиозно, социально и эмоционально чуждом окружении, служить ему и сохранять лояльность, и вместе с тем оставаться собой. Они влиятельны, но политически бесправны; в экстремальной ситуации, какая описана в “Машиахе”, оказывается, что за них некому заступиться, и даже те, кто искренне им симпатизирует – как главная героиня – всё чаще используют их в своих политических целях. Найдётся ли для них выход? Придёт ли к ним новый мессия? И если да, каким он будет?

Борис Толчинский (текст)
Анна Дербенёва (иллюстрации)

МАШИАХ

Повесть из цикла «Божественный мир»

полный текст со сносками, иллюстрациями и добавлениями

Место действия – Темисия, столица Новой Римской империи^[1], Иудейский квартал.

Время действия – ночь с 18 на 19 сентября 151-го Года Дракона (1817 по аватарианскому^[2] летоисчислению).

После событий, описанных в трилогии «Наследники Рима», прошли 30 лет. Новая Римская империя в глубоком кризисе. Она проиграла три войны северным варварам, но сумела собраться и отстоять свои провинции. Молодая императрица римлян Филиция Фортуната становится символом надежд на возрождение. Но её хотят убить, а могущественные сенаторы, князья и магнаты, истинные хозяева державы, ведут смертельную борьбу за власть и выживание. Вожаки плебса винят во всех бедах чужаков-ивримов, тех, кто, несмотря на притеснения, остаётся верен своему Богу и заветам Торы. Но сами ивримы Империи не считают себя чужаками. Они веками верно служили ей, они обжились здесь, вошли в плоть и кровь этой земли, считают её своим домом. В одной лишь Темисии их сотни тысяч. Конфликт обостряется, когда плебейский трибун, официальный защитник народа, требует от аристократического правительства Павла Юстина решительно изгнать всех ивримов из столицы. Правительство не поддаётся на шантаж. И тогда вожаки плебса переходят от слов к действиям…

1. Погром Судного дня

Иудейский квартал горел.

Когда-то, в пору юности Темисии, его решили строить на побережье озера Феб, за юго-западной окраиной города. Чтобы патрисы с плебеями, то есть квириты, полноправные граждане Империи, жили в своей новой столице отдельно, а иври, ивримы, «пришедшие», как называли здесь выходцев из древней Иудеи, чужаков без имперского гражданства, – отдельно.

Прошли ещё сто-двести лет, и оказалось, что отдельно проживают именно патрисы, а плебеи сделались соседями ивримов. Темисия быстро росла и вскоре поглотила поселение ивримов. Тогда-то и появилось название – Иудейский квартал.

Место оказалось удачным, очень удобным для торговли, к тому же и престижным, дорогим. Плебейские вожди не раз пытались выселить отсюда ивримов, собирали подписи и отправляли депутации к столичному эпарху. Заодно с плебеями выступали этнические греки, которые после падения Европы и погружения её в пучины варварства переселились в Северную Африку, на земли возродившейся здесь Римской империи. Греки и плебеи полагали, что терпят из-за оборотистых ивримов колоссальные убытки. А патрисы и князья, потомки Фортуната, наоборот, привычно покровительствовали ивримам. Многие аристократы доверяли им ведение своих дел, нанимали учёных ивримов для детей и даже позволяли этим «пришедшим» лечить себя, отдавая им предпочтение перед имперскими докторами.

Вопрос о переносе Иудейского квартала за новые границы космополиса^[3] часто дебатировался в Народном собрании. Плебейские магнаты, которые обычно подкармливали честных представителей народа и спонсировали их избирательные кампании, давно облизывались на земли Иудейского квартала. Поэтому избранные делегаты настойчиво голосовали за выселение ивримов. Заголовками «Ивримы – вон из Рима!» пестрели все плебейские газеты.

Опираясь на поддержку делегатов и газет, плебейский трибун не раз лично ходатайствовал перед первым министром. Но всё напрасно. Павел из прославленной великокняжеской династии Юстинов, подобно своей матери княгине Софии, возглавлял правительство оптиматов, аристократической партии. Плебейские вожди стояли в жёсткой оппозиции к нему и даже не надеялись, что правитель хотя бы в чём-то важном пойдёт навстречу им. С трибуном Андроном Псариком^[4] первый министр всегда был холодно учтив. Но все знали, что князь Павел мечтал бы видеть на месте трибуна другого человека. И что Андрон Псарик, в свою очередь, с огромным удовольствием свалил бы правительство Павла Юстина, как он уже раз свалил правительство его матери. У высокородных Юстинов были все основания считать плебейского трибуна личным врагом. А трибун, в свою очередь, не уставал гордиться этим перед простым народом, своими избирателями.

Ивримы, сами по себе, ни первого министра, ни народного трибуна не интересовали.

Так вот и жили они в столице Обитаемого Мира, замкнувшиеся на своём клочке земли между Ливийским трактом и озером Феб. Пока в одну тёплую осеннюю ночь люди в неприметных плебейских плащах, собравшись в группы по пятнадцать-двадцать человек, не перешли тракт, эту условную границу между цивилизациями, и не разлились смертоносной волной по улицам квартала.

Этих людей сначала были сотни, а потом и тысячи, они явились неожиданно и действовали очень быстро. В руках одних горели факелы, другие были вооружены кинжалами и ножами. Кто-то имел при себе настоящее армейское оружие, кхопеш или гладиус. Хотя носить оружие имели право лишь легионеры. Огнестрельного и электрического оружия не было ни у кого – ведь эти люди шли не просто убивать, они шли пускать кровь своим недругам и упиваться видом этой крови.

В каждой из групп были три «знаменосца». Первый нёс имперский флаг, белое полотнище с двенадцатью разноцветными звёздами. На стяге второго был символ начавшегося в этом году царствования – ярко-оранжевая ящерица в струях огня. А третий держал небольшое чёрное знамя с красным фригийским колпаком посередине, знамя простого народа. Что означало, по задумке вдохновителей погрома: верноподданные граждане идут вершить свой беспощадный приговор злодеям-иноверцам.

Но были и слова. Как только начался погром, когда пролилась первая кровь и дома ивримов охватило пламя, жители квартала закричали от отчаяния и ужаса. А их убийцы наполняли воздух торжествующими и кровожадными воплями, среди которых чаще других повторялись фразы:

– Жги, ради Божественной Филиции!

– Именем Воплощённой Саламандры и во славу её!

– Мёртвый иврим – лучший подарок нашей госпоже к её помолвке!

Ивримы были беззащитны. Имперские законы запрещали им владеть оружием. Погромщики застали их врасплох. По странному совпадению, именно в этот день, день помолвки семнадцатилетней августы, её подданные-иудеи отмечали самый важный из своих праздников – Йом Киппурим, или Судный день.

Как и всё, что было связано с их древней верой, иудеи отмечали Судный день полулегально. Имперские законы запрещали им собираться в синагогах и молиться богу Авраама, Исаака и Иакова. По всей Империи молиться можно было лишь Творцу, его небесным посланцам-аватарам, Фортунату-Основателю и прямым потомкам Фортуната на Божественном Престоле. Согласно вердикту Святой Курии, молиться любому другому божеству значит поклоняться силам Хаоса и призывать их на головы честных квиритов.

Но имперские законы не запрещали иудеям собираться для чтения их древних книг. Иудеи были полезны Империи. Поэтому она милостиво соглашалась считать Тору, Пятикнижие, памятником их письменной культуры, а не писанием враждебного аватарианству вероучения. Это спасло Пятикнижие от запрета, а народ ивримов – от исчезновения, от растворения в безмерном море «варваров».

Ивримы в Судный день постились, читали Тору и молились, но молились молча, про себя. Империя считала себя самой свободной страной Ойкумены^[5], негасимым светочем цивилизации, и гордилась тем, что не преследует людей за мысли. Никто не проводил облав среди ивримов, не искал отступников и святотатцев. Ивримы в этот день, как и в любой другой, были предоставлены самим себе.

До этой страшной ночи.

Среди начавшегося здесь ада, однако, были двое, которые не убегали никуда, дома не грабили, ни на кого не нападали. Они быстро шли от дома к дому, стараясь никому не попадаться на глаза. Одеты были эти двое в обыкновенные плебейские плащи с капюшонами, такие же, как у погромщиков.

Но один из этих двоих приходился нынешнему правителю Империи родным племянником, а другая (это была она) как раз сегодня в полдень должна была объявить Urbi et Orbi – Городу и Миру – о своей с правителем помолвке.

Погромщики бы просто не поверили, если бы увидели здесь ту, в чью честь им приказали жечь, крушить и убивать. Девушка шептала:

– Ты слышишь, Макс? Они не устают бесчестить моё имя, моё дело и мой трон! Таков их мне подарок?

– Ты удивляешься? А я нет! – отвечал ей юноша. – Толпа лишь прикрывается тобой, желая выместить на ком-то свою злобу. А злоба-то давно копилась, и у этой злобы не бывает дна!

Девушка взяла друга за руку и крепко сжала её.

– Это моя вина, только моя. Мне следовало лучше понимать, как отзовутся мои робкие призывы к миру и любви в озлобленных сердцах этих людей. Кто, как не я, позволила им пробудить в себе звериные инстинкты?

– Филис, не вини себя. Ты не в ответе за…

– Оставь! Ты знаешь: я за всё в ответе, только я одна. В ответе перед теми, кто глядит на нас со звёзд и судит каждую живую душу в этом мире. Судит по поступкам, а не благим намерениям, – она подняла голову вверх, капюшон спал, и Макс увидел слёзы на её лице, всегда таком живом и страстном.

Но звёзды не светили в эту пасмурную ночь: царили здесь только огонь и ветер, крики боли и отчаяния, порывы ярости и упоение пролитой кровью.

– Я не прощу себя, если с Давидом Хасмонейским что-нибудь случится. Я не прощу никого! Клянусь Творцом, который создал этот мир; клянусь небесными богами, которые поставили меня над Ойкуменой; клянусь кровью Фортуната, которая течёт во мне, я не стану никого прощать, я запрещаю себе это, кого-либо прощать без искупления, – повторила она, ускоряя шаг. – Поторопимся, Макс!

– Когда ты не прощаешь, то и я подавно, – отозвался он.

Улица сделала крутой поворот. Филис и Макс увидели, как серые тени в плебейских плащах снуют у большого, богатого дома ивримов. Он стоял в конце улицы, на самом берегу озера Феб. Ценности уже вынесли; трое погромщиков быстро складывали ковры, драгоценности и дорогую утварь в огромные мешки, которые, похоже, принесли с собой, заранее готовясь грабить. Другие трое бегали вокруг дома с факелами, пытались поджечь его в разных местах.

Потом Филис и Макс увидели ещё двоих, они волокли из дома человека, облачённого в талит, на несчастном не было лица, но он был жив и пытался сопротивляться. Его несколько раз ударили ножом и бросили в озеро. Всё, что осталось от него, лишь громкий всплеск воды. Там же, у самой воды, ещё одна троица поймала женщину. Двое держали её, а третий срывал одежду.

Филис накинула капюшон и побежала. Макс устремился за ней.

– Да их тут дюжина, не меньше, – пробурчал он.

– Неважно, сколько их… неважно, – ответила Филис.

Никто из погромщиков не смотрел в их сторону. Из дома выносили огромные часы с маятником, драгоценную менору и большой, обитый бархатом сундук. Женщина пыталась вырваться, мычала из-под кляпа, но её держали крепко и щадить не собирались. Насильник в нетерпении расстёгивал штаны.

В окне второго этажа появился человек, он был очень стар, в одной лишь рваной тунике, с чёрной коробочкой-тфилином на лбу. Глаза старика выпучены от изумления и страха. Старик увидал Филис и Макса, простёр к ним руку, закричал, мешая древнеарамейский с простонародной латынью. В следующий миг изо рта старика хлынула кровь, он качнулся назад, исчез из вида, появился вновь, перевалился через подоконник и упал вниз. Следом в окне возник его убийца. Это был крупный мужчина с красной оплывшей физиономией, мясистым носом и свинячьими глазами, почти лысый.

– Так-то! – прогремел убийца, голос у него был низкий и хриплый, режущий слух. – Так их, вражье племя… Наша богиня славная девица Фортуната! Вот тебе, девонька, кошерного окорока на твою свадьбу! Будь здрава, наша Саламандра! Ишь, доброй свининой брезгуют, ублюдки…

– Этот мясник убил Янкеля… – чуть слышно прошептала Филис, и Макс сразу понял, что случится дальше.

Она вскинула руку, в свете пожарища на мгновение блеснул металл, а в следующий миг небольшая металлическая звезда уже сверкала во лбу убийцы старого цадика. Мясник потрясённо охнул, качнулся взад-вперёд, затем свалился вниз, упал на тело своей жертвы.

– Остановитесь! – воскликнула Филис. – Остановитесь и оставьте в покое этих бедняг!

Её заметили. Откуда-то стали появляться люди. Насильники также обернулись на её голос. Макс встал рядом с нею.

– Ты кто? Что за… – удивлённо произнёс один, державший знамя с Саламандрой. Голос у него был высокий и писклявый, совсем не подходящий огненному стягу.

– Остановитесь, – властно повторила Филис и открыла лицо. – Ступайте по своим домам, просите там прощения у Фатума-Творца, у всех великих аватаров, у вашей богини и госпожи, которую вы унизили и оскорбили своим постыдным действом. Ступайте, уходите! Или все сейчас умрёте.

Глумливый смех был ей ответом. Её, конечно, не узнали здесь, хотя это лицо знали все: той, кто восседает на Божественном Престоле и царит, хотя бы и формально, над целой Ойкуменой, быть здесь просто не могло.

– Девочка, ты больна? Сегодня у нас праздник! Помолвка нашей обожаемой августы! Сегодня мы гуляем на костях врагов и пьём их кровь!

– Да она считать не умеет, – ухмыльнулся другой и широко развёл руками, – нас тут двенадцать, а тебя тут сколько, ты и твой костлявый паренёк?

– Десять, – поправил Макс, возник у него за спиной и перерезал гладиусом горло, сначала «счетоводу», а мгновением спустя – и «знаменосцу».

Дальше всё происходило очень быстро. Первый, кто бросился с ножом на Филис, упал с пробитой рукояткой гладиуса головой. Следующий согнулся вдвое, схватившись за распоротый живот. Короткий меч взметнулся снова, и человек с фригийским колпаком на стяге упал в грязь.

– И их осталось семь, – заметил Макс, – ещё? Ещё? Ну же, давайте!

Трое насильников бросили свою жертву, а сами кинулись бежать.

– Вы превозносите меня и тут же от меня бежите? Нет, я не дам вам убежать, – с печалью вымолвила Филис.

Она вскинула руку, лёгким, изящным движением, совсем не напрягаясь, метнула металлические звёзды. Двое убегавших вскрикнули и упали, третий пошатнулся, но устоял и принялся бежать, что есть силы. «Должно быть, у него там панцирь, под плащом», – ещё успел подумать Макс. Филис послала беглецу вдогонку маленький стилет, едва заметный, тонкий, как игла. Стилет вошёл в основание черепа, беглец рухнул на землю.

Вся расправа заняла чуть более минуты. Остались четверо погромщиков. Один, кто был смелее и дурнее, кинулся на юношу с кхопешем, но тут же умер, сам не понял, как. Другой, кто был умнее и успел сообразить, сколь изменилась ситуация, упал перед девушкой на колени, принялся рыдать и причитать, рвал на себе одежду. Ещё двое бросились бежать. Но далеко не убежали – одному Филис послала вдогонку звезду, а у второго отнял жизнь меч Макса.

Он вывернул руки «кающемуся» погромщику и прижал к земле.

– Я вижу, ты осознаёшь свою вину, – сказала Филис, – теперь ответь мне: кто послал вас в Иудейский квартал? Ответишь честно – так и быть, я отпущу твой грех.

Погромщик и не думал отрицать, сопротивляться и юлить, он был готов на всё, чтобы остаться жить.

– Это трибун! Трибун… Андрон Псарик! Сам нас собрал, сам объяснил, что нужно делать.

– Жечь и убивать ивримов? Почему?

– Они наши враги… вечно хитрят и лгут, нас, честных граждан, обижают, не веруют в наших богов, тебя не почитают, нашу Саламандру!

Филис и Макс переглянулись.

– А вы как почитаете меня? Убийствами и грабежами?

Погромщик забился в истерике:

– Я честный римлянин, моя богиня и госпожа, я свой, я из квиритов! Вы не лишите жизни верноподданного гражданина из-за каких-то иудеев, из-за иноверцев, чужаков! Моя вина лишь в том, что я послушался трибуна, нашего вождя!

– И ты настолько слепо вверился трибуну, что не осознал, какое преступление он поручил тебе?

– Молю, закона и суда! Я честный гражданин, жертва Асфета^[6], но вы спасли меня, и я прозрел! А если ненароком преступил закон, то пусть священный суд меня осудит!

– Я твой закон, и я твой суд! Смотри в мои глаза! В глаза! Смотри!!

Макс вывернул голову погромщика так, чтобы его глаза смотрели в глаза Филис. Погромщик, прочитав в этих глазах свой приговор, заголосил:

– Милосердия! Милосердия! Молю, Божественная, милосердия!

– А теперь ты просишь милосердия? Тебе не повезло, у меня нет такой опции…

Она не касалась этого человека, и Макс только удерживал его – но он побагровел, закашлялся, стал судорожно хватать ртом воздух и вскоре затих. Юноша с презрением оттолкнул тело.

– Всё это очень грустно, Макс, – вздохнула Филис. – Я иногда жалею, что боги не даровали мне способностей Медузы. Она умела превращать людей в камень, и эти каменные статуи стояли по всей Ойкумене свидетельствами глупости людей и их гордыни… Да, я благословила гражданина Псарика искать врагов народа, трона и державы. Всех, кто желает погубить меня и мой народ. Мои народы! А он в ответ обрушился на слабых, беззащитных и невинных, тех, кто не может дать ему отпор. На один из моих народов, виновный только в том, что он – иной, древнее нас и непохож на нас. Разве это иудеи против нас восстали? Пускай они не веруют в меня, но они верны мне. В отличие от негодяев и предателей, пособников Асфета. Скажи, друг мой, достаточно ли внятно и достаточно ли терпеливо я объясняла нашему плебейскому трибуну, чего жду?

– Гораздо более, чем терпеливо и достаточно, Филис, – в тон ей ответил он. – Умный и верный понял бы давно. Тебе нужен новый защитник народа. Новый плебейский трибун!

– Императрица римлян не вправе указывать римскому народу, кому быть его защитником, а кому не быть, – покачала головой она. – Андрон Псарик стал трибуном, когда мы с тобой ещё не родились. Если плебеи целых двадцать лет выбирают его своим защитником, мне ничего не остаётся, как принять их выбор. Но я это так не оставлю.

Раздался стон. Они тут вспомнили о женщине, которую только что спасли от насилия, и устремились к ней.

2. Царь Иудейский

Это была девушка, совсем юная. Она лежала на сырой земле полураздетая и во все глаза смотрела на Филис. Когда та наклонилась к ней, иудейка закрыла глаза и проговорила:

– Наверное, я умерла и вижу сон, счастливый сон… У нашей госпожи сегодня праздник… дозволено ли будет вашей преданной рабыне знать, почему великая госпожа приходит этой ночью в квартал людей народа Книги^[7] и спасает никому не нужную рабыню-иудейку. Разве у великой госпожи нет других, более важных дел…

– Это неправда, ты нужна мне. Вставай, но медленно и осторожно. Да, так. Я тебя согрею. Ты Ракель, дочь моего друга Давида?

– Ракель, – подтвердила девушка, – Ракель Циони.

– Ягнёнок из Сиона, – улыбнулась Филис, сняла свой плащ и укрыла им Ракель.

Под плащом у Филис оказался строгий чёрный мундир-калазирис^[8] без знаков различия, но с планкой ордена Фортуната первой, то есть высшей, степени. Носить его имели право только те, кто восседает на Божественном Престоле, земные боги и богини римлян.

Ракель с благоговейным ужасом посмотрела на эту планку и прошептала:

– А я было подумала, что сплю, и вы мне снитесь…

Она хотела упасть на колени, но Филис не позволила.

– Тебе не нужно это делать. Твой бог Иегова, не я.

– Не он! Уже не он! Не он спасал меня, он меня бросил, когда я умоляла о спасении. Меня спасли вы, mea Dea et Domina^[9]… У меня есть брат, – вдруг спохватилась Ракель, – Шломо! Ему всего пять лет, я велела Шломо спрятаться, а сама побежала, чтобы их отвлечь… Он должен был остаться в доме!

Макс оглядел дом семьи Циони. Дом был большой и ладный. Сколько раз его поджигали – так и не смогли поджечь. Должно быть, умные хозяева об этом позаботились заранее. Были бы ещё умнее – успели бы заранее сбежать, когда могли, подумал Макс. Но они надеялись, что пронесёт. В Темисии уж лет пятьсот как не случалось никаких погромов. Если даже Филис, и та не знала о погроме…

– Не бойся, мой друг найдёт твоего маленького брата, – сказала Филис и обняла Ракель, не как императрица и богиня, а как простая девушка свою попавшую в беду сестру. – Ну, вот. Теперь согрейся. Ты знаешь, у меня есть внутренний огонь… и он не только убивает. Он убивает только злых людей, а добрых – согревает.

– Знаю… теперь знаю, – прошептала иудейка.

Поймав взгляд Филис и уловив немой приказ, Макс кинулся внутрь дома.

Он вскоре возвратился. И, как сказала Филис, не один. Макс вёл – вернее, нёс, тащил, волок – кудрявого, упитанного мальчугана, тот упирался, не хотел идти, как мог, пытался укусить юношу, вырваться и убежать. Макс поставил мальчугана перед Филис и заметил:

– А этот бунтовщик растёт, похоже, а не раб.

– Я тебе не раб! Я не раб! – с негодованием вскричал мальчишка. – А ну, не трогай, ты! Я Шломо, сын Давыда и внук Янкеля, правнук Менахема, праправнук Саула! Мы Хасмонеи, происходим из царей!

– Из младшей ветви, очень младшей, мы теперь Циони, – тихо молвила Ракель, обнимая брата. – Шломо, это царица тысячи царей^[10], она выше всех под Солнцем и Луной, она спасла нас… со своим отважным другом. Ты понимаешь, она нас спасла? Это такое чудо! Оно теперь случилось, в Судный день!

Мальчуган осторожно, исподлобья посмотрел на Филис, насупился, сказал:

– Я знаю, кто она. Все знают. Она теперь на всех монетах. Вот.

И опустился перед Филис на колени, вместе со своей сестрой.

– Там, в доме, все мертвы, – сказал Макс на сиа, особом патрисианском наречии, которое простонародью, а тем более, ивримам, знать не полагалось, – я насчитал шестнадцать тел.

– Их родители? – спросила Филис, также на сиа.

Макс мрачно кивнул.

– Давид пал с топором в руке, не как писатель, но как воин. Ему разбили голову. Ханне вспороли живот. Убили всех, даже рабов.

Филис сжала губы. Макс мог поклясться кровью Фортуната, что знает, о чём сейчас думает его подруга и богиня. «Тит Флавий уберёг от смерти своего Иосифа^[11], а я своего уберечь не смогла». Он должен был скорее увести её от этих горьких и ненужных мыслей.

– Что будешь делать с мелкими? Они и так, и сяк обречены. Ты же не можешь взять этих двоих с собой в Палатиум.. Кто приютит их здесь, в Темисии, когда узнает, что они – беспомощные сироты, потомки мятежных царей?

Филис не ответила ему, только вздохнула. Подняла брата и сестру Циони с колен и спросила:

– Ракель, у вас есть родственники в Иудее? В Иерусалиме? Если вы Циони…

– Это было очень давно, – с грустью ответила иудейка. – Я видела Иерусалим однажды, издали, когда с отцом проезжала мимо из Птолемаиды^[12]. А Шломо не бывал нигде, кроме земли, которая нас приютила… Он вырос здесь, в Темисии, как все мы.

– Может быть, в Израиле? В Леванте?

Ракель сокрушённо покачала головой.

– Левант такой большой, моя богиня и госпожа. Но у нас там никого нет. Мы все здесь… жили и остались. Мы сотни лет на службе у Державы Фортуната. В нас римлян больше, чем ивримов. Если б это не было грехом, я бы сказала: мы больше римляне, чем эти люди, что пришли нас убивать.

Она произнесла это, глядя в землю, обречённо, но твёрдо, с истинным достоинством дочери древних царей. Она не плакала. Она не заплакала ни разу с тех самых пор, как Филис увидала её. И она успела увести погромщиков от своего младшего брата, наверняка прекрасно понимая, чем это может обернуться для неё.

– Однако, вы считаете себя народом Книги, – задумчиво проговорила Филис. – Скажи мне, юный Соломон, ты сам хотел бы стать царём, подобно своему прославленному тёзке, сыну древнего царя Давида?

Мальчик опять набычился, словно его неволили к чему-то нехорошему, но также медленно, с достоинством кивнул.

– Что ж, так тому и быть! Ракель Циони, Шломо Циони, вы отправитесь на землю ваших предков, вы поедете в Цион. В Иерусалим! Там вы найдёте Шимона Бар-Кохву, правящего этнарха Иудеи. Он уже стар, но верен Дому Фортунатов, он не предал Божественного Льва, моего покойного отца, даже тогда, когда его все предавали. Шимон Бар-Кохва не предаст и вас. Я с ним свяжусь, и он возьмёт вас под свою опеку. Ты будешь хорошо учиться, Шломо, ты будешь верен мне, моей державе, Дому Фортунатов. Твоя сестра за этим проследит. Через индикт^[13], когда тебе исполнится семнадцать, и если мне позволят боги, я восстановлю Иудейское царство, я сделаю тебя царём над всеми иудеями. А ты вернёшь им, своему народу, Иерусалимский храм, который был разрушен дважды – сначала Навуходоносором, затем Титом. Ты должен дать народу иудеев его главную святыню, чтобы он не потерял себя. Ты меня понял, юный Соломон?

Мальчик упрямо молчал. Его сестра, краснея, чуть подтолкнула его локтем, и тогда Шломо сказал:

– Отец нам говорил, что у божественных владык нет настоящей власти. Он говорил, вы только царствуете, а правят за вас нобили и богачи. Князья и магнаты, вот кто правит миром, говорил отец. Он нам никогда не врал. Зачем врёшь ты?

– Шломо! – ахнула Ракель, не зная, куда деться от стыда и страха.

Макс же был сумрачен, сосредоточен, как всегда, готов отреагировать немедленно. Филис смотрела на сирот Циони с интересом. Неслыханная дерзость этого мальчишки, похоже, ничуть не смутила её.

– Давид, мой добрый друг, сказал вам истинную правду: у меня вовсе нет мирской власти, – тихо и немного отстранённо молвила она. – Правят народами и землями от моего имени другие… Но решать, – тут её голос набрал силу, он зазвучал уверенно и жёстко, рассекая стену отчуждения между мирами, – решать, кто будет жить, а кто умрёт; кто взойдёт на царский трон, а кто наденет рабские торквесы^[14]; кто обретёт достоинство и силу, а кто с позором и в бесчестии низвергнется в Тартар – всё это, клянусь кровью Фортуната, буду решать я, и только я! Как – уж моя забота, а не ваша. Сегодня ты, Соломон, сын Давида, и твоя сестра Ракель, могли расстаться с жизнью. Но я решила вашу судьбу иначе, поэтому вы живы. Ты можешь мне поверить, мальчик, или отказаться.

Шломо кивнул.

– Я верю. Отец говорил о тебе… он говорил, ты не такая, как все римляне. Но если ты решаешь, кому жить, а кто умрёт, то почему мёртв наш отец?

Филис положила руку ему на плечо.

– Давид не мёртв, мой юный Соломон. Мертво лишь его тело. Давид Хасмонейский живёт в своих книгах. В памяти благодарных ему людей. И будет жить, пока люди помнят. Я буду помнить, я буду всегда благодарна ему. Он познакомил меня с вашей верой и привил мне уважение к народу Книги. Он просил меня за ивримов, он знал, что я его услышу, а другие – не услышат, нет. Теперь твоя очередь слушать и слышать, а моя – говорить.

Она продолжала:

– В этом мире Давид исполнил свой священный долг, поэтому теперь он в лучшем из миров, в Элизиуме, среди великих царей и героев, у престола небесных богов. Ты призван быть достойным чести называться его сыном. Глядя из Элизиума вниз, на нашу землю, твой отец должен гордиться тобой.

Мальчик слушал её заворожённо, смотрел исподлобья, как шевелятся её ярко-оранжевые губы; а выше, в глаза, не смотрел, что-то подсказывало ему, что туда смотреть не нужно, будет очень больно, если посмотреть в эти глаза. Ракель, его сестра, застыла подобно жене Лота, не находила себе места от стыда за брата: слыханное ли дело – дерзить в лицо царице всех царей, их нечаянной спасительнице?

И Макс застыл, как напряжённая стрела. Будучи все последние годы с Филис, он почти разучился удивляться, но теперь Макс был смущён и поражён – должное ли для августы дело вразумлять мелких сирот иудейских? И где – посреди чуждого анклава, среди ночи и ветра, крови и огня. Там, где богам земным и вовсе быть не должно, не положено, не там их место! И когда – за считанные часы до собственной помолвки! Макс изумлялся и её долготерпению: зачем оно? Ей стоило лишь молча приказать, чуть повести ресницами, и эти двое мигом присоединятся к своим родичам в том самом «лучшем из миров», откуда, как известно, нет возврата.

– Отец будет гордиться, – молвил Шломо, важно поправляя кипу на кудрявой голове. – Я буду стараться, я стану хорошим царём.

– Ещё запомни, юный Соломон: земное царство – это не награда! Это служение, служение богам. Я служу небесным богам, которые создали наш Божественный мир и устроили его по справедливости. А вы будете служить богине, которая даст мир вам и устроит ваш мир по справедливости!

– Да, моя богиня и госпожа, мы будем преданно тебе служить, – сказала за себя и брата Ракель Циони. – А здесь…

– А здесь вас больше ничего не держит, – отрезала Филис. – Вам нужно уезжать! На землю предков, в Иерусалим. Когда-нибудь, возможно, вы вернётесь, восстановите квартал. Но не сегодня и не завтра. Я не смогу спасать и защищать вас. Если хотите жить, оставьте в прошлом ваши пепелища.

– А ты накажешь тех, кто это с нами сделал? – спросил Шломо.

– Я накажу, – пообещала ему Филис. – Они умрут той самой смертью, которую готовили для вас. В мучениях, на яростном огне! Божественный огонь не знает жалости, но лишь ему под силу очистить мир от скверны.

Она не стала дальше объяснять: эти дети, выросшие среди новых римлян, конечно, знали, что по их верованиям божественный огонь бывает не один. Их три, божественных огня, все разные: огонь Симплициссимуса – стихийный, разрушительный, огонь Саламандры – очистительный и огонь Феникса – созидательный, огонь творения.^[15]

– Тода раба^[16], – сказал мальчик, встал на колени, взял её руку и осторожно поцеловал.

– Тода раба, mea Dea et Domina, – повторила его сестра, соединяя иврит и латынь.

Филис нахмурилась.

– В вашей Книге сказано: «Я Господь, Бог твой; пусть не будет у тебя других богов, кроме Меня», это первая заповедь вашего пророка Моисея, а он для иудеев значит столько же, сколько для нас, для римлян, значит первый Фортунат. Из заповеди Моисея следует, что вам не нужно поклоняться никому из смертных, никому из аватаров, и даже самому Творцу-Пантократору не нужно поклоняться. У вашего народа свой творец, тот самый невидимый бог, который всех наших богов древнее и которого вы, иудеи, называете Иеговой.

Ракель Циони открыла рот, чтобы на это возразить, но Филис вновь её остановила.

– Не поклоняйтесь мне, а сохраняйте верность. И довольно об этом. Вам требуются деньги на ваше путешествие.

Филис кивнула Максу, он достал из кармана своего калазириса две новые оранжевые ассигнации достоинством в тысячу денариев каждая, и протянул их юной иудейке. Маленький Шломо вытаращил глаза. С ассигнаций на него смотрела та же девушка, которая стояла перед ним.

– Я не возьму, – произнесла Ракель. – Это очень большие деньги, моя госпожа, мы раньше никогда таких не видели. Но для нас они будут означать страдания и смерть.

– Ты проявляешь дерзость, иудейка, отказываясь принять мой дар. Почему?

– У ивримов нет имперского гражданства, а значит, у нас нет гражданских прав. Мы несовершеннолетние, у нас нет документов, мы можем путешествовать лишь в сопровождении взрослых. Но даже если бы права и документы были, заступиться за меня и Шломо некому. Никто нам не продаст билеты на дромос, а на экраноплан – тем паче.^[17] Нас с этими огромными деньгами не возьмут на борт морского судна и не примут в караван, идущий на северо-восток, в земли Леванта. Любой грабитель или чиновник, если захочет, отберёт у нас эти деньги и обречёт на верную смерть. Или продаст в рабство. И ваш закон будет на его стороне. Потому что для имперского закона мы – никто.

– Я не ошиблась в тебе, Ракель, – с улыбкой сказала Филис, – не берёшь деньги, так возьми вот это.

Она сняла со среднего пальца правой руки перстень, протянула его иудейке. Перстень был большой и очень странный, но что именно было в нём странного, никто не смог бы объяснить. Макс тихо охнул и принялся, за спиной сестры и брата Циони, энергично жестикулировать, привлекая внимание Филис. Но она не смотрела на друга. Она смотрела, как Ракель осторожно принимает из её рук этот странный перстень и надевает на свой средний палец…

Перстень оделся легко, словно был создан для этой пятнадцатилетней девушки. Как только он оделся, по пальцу, по руке, по всему телу Ракель пошла от перстня светло-бирюзовая волна. И тотчас исчезла без следа.

– Действует! – кивнула Филис. – Он признаёт тебя. А это значит, я была права… права во всём. Не расставайся с ним, Ракель! С ним тебя никто не тронет. Но не показывай его без нужды, самой крайней нужды. Этнарху Иудеи также не показывай. Если этнарх увидит это у тебя, он не сумеет вам помочь.

– Я поняла, – ответила Ракель. – Не буду никому показывать, буду беречь как сокровенный дар моей богини… Мы с братом возвратимся в дом, там должны остаться небольшие деньги, неприметные, на наше путешествие их хватит. В доме мы переждём ночь, соберёмся, а потом найдём других, кто выжил, и вместе отправимся в путь.

– Там, в доме… – начал было Макс, но Ракель остановила его твёрдым взглядом и словами:

– Мы понимаем, что случилось в доме. Не забывай: мы Хасмонеи, происходим от царей!

Ракель сняла плебейский плащ, вернула его Филис. Укрылась, как могла, остатками своей одежды, взяла младшего брата за руку и увела с собою, в дом, полный мертвецов.

Филис проводила взглядом сирот Циони, а потом обернулась к другу:

– Они должны проститься с матерью, отцом и дедом, и со всеми остальными. Максенций Юстин, я знаю всё, что ты намерен мне сказать. И – нет, я не велю тебе бежать за ними и забирать обратно мой перстень. Наша задача здесь исполнена. Мы не успели защитить Давида, но мы спасли его детей, и это важно.

Макс взял её под руку и вполголоса заметил:

– Филис, я всё-таки хочу понять. Ты только что вручила этой малолетней иудейке Глаз… Глаз Фортуната! Но, ради всех богов, зачем? Впервые в жизни я хочу тебя спросить: в своём ли ты уме?!

– Бесценный друг моей души, – с улыбкой отвечала ему Филис, – я ничего не потеряла, но я обрела: я обрела друзей среди великого и древнего народа, богатого и мудростью, и верой, и долготерпением, какого нам, потомкам эллинов и римлян, порой весьма недостаёт. И эти двое принесут ещё друзей, а те – ещё и ещё. По-твоему, Глаз Фортуната – слишком большая плата за такое счастье? Ты видел сам – Глаз их признал, он действует. Ты чувствуешь, о чём нам это говорит?

– Она с этим Глазом много чего может наворотить, – пробурчал Макс, – а кому потом расхлёбывать, не нам ли? София, моя бабка, как-то поддалась порыву и отдала свой Глаз этому варвару, Варгу, спасла его тем самым от возмездия.^[18] Но вот, смотри, что после этого стряслось! Сколько несчастий! Вся история поменялась лишь из-за того, что Глазом Фортуната завладел мятежный варвар! Весь мир, вся Ойкумена поменялась!

– Я не София, Макс. А Ракель – не Варг! Тебе бы стоило понять, мой драгоценный друг, что целый мир не может измениться лишь из-за того, что некий артефакт сменил хозяина. Мы, люди, сами этот мир меняем, а не Глаз! Взгляни на меня – разве я была другой, когда не обладала Глазом Фортуната? Я разве перестала быть собой, когда святые риши передали его мне при коронации? И теперь… скажи мне, кто перед тобой – я или не я? Пойми, мой друг: Глаз Фортуната – это не награда. Не знак величия. Не ключ для доступа к каким-либо могущественным тайнам. Не индульгенция. И не оружие богов. Глаз Фортуната — это искушение! И испытание! Истинные боги, они потому и боги, что не нуждаются в материальных артефактах. Если ты, как честный римлянин, верный адепт Содружества^[19] и истинный потомок Фортуната, признаёшь меня богиней – а ты, насколько мне известно, честный, верный и охотно признаёшь, – Филис улыбнулась и лукаво, как умела лишь она одна, подмигнула другу, – то ты также должен признать: я стала и остаюсь богиней только потому, что избрана Творцом и аватарами-посланцами Творца. А не потому, что тайные хранители Божественного мира вручили мне «волшебный» перстень! Всё «волшебство» – со мной, во мне, не в перстне!

– Но иудеям ты не позволяешь называть тебя богиней.

– Десятки, сотни миллионов признают меня богиней, и что добавят ещё пять? К тому же, они будут неверны, неискренни и непокорны, будут мечтать об избавлении от гнёта Фортунатов, грезить об Исходе и в любом искусном самозванце, вроде моего Учителя, видеть нового пророка Моисея… Нет, мне нужны мои ивримы: верующие в своего невидимого бога, но благодарные лишь мне и верные – лишь мне. Я хочу извлечь из древних руин их заветную мечту о Храме. Я верну её всему народу иудеев. То, что разрушил Тит Веспасиан и описал Иосиф Флавий…

– Со времён Иосифа Флавия слишком много воды утекло, Филис. Иудеи древности умирали с верой в своего невидимого бога. А нынче этой умной и находчивой Ракели потребовался только миг, чтобы отречься от Иеговы!

– Под этим солнцем и этой луной у меня будут и другие, Макс. Я не могу допустить, чтобы ими, их умами и душами завладел Ульпин^[20]… а он умеет! Он будет разжигать их своей ересью и утверждать, что это – их свобода!

Макс недоверчиво хмыкнул.

– Зато теперь этим двоим ничто не помешает, обладая Глазом Фортуната, направиться не в Иудею, а в Галлию, к королю Варгу^[21]! Прямиком в объятия к Ульпину! А ты не думала, что будет с Ойкуменой и с твоей империей, если артефактом завладеет этот человек? Он и без Глаза столь могуществен, а с Глазом…

– Нет. Я сильней Учителя. Я его трижды побеждала. В последний раз он чудом спасся.

– Может быть, ты побеждала, потому что он тренировал тебя, позволяя себя побеждать?

Она посмотрела на друга. Юноша затаил дыхание. Он знал этот пронзительный, насквозь пронизывающий взгляд. Кем нужно быть, чтобы выдержать такой взгляд богини? Нужно быть им, никто другой не выдержит, не сможет.

Пламенноокая – так её называли в народе, кто со страхом и трепетом, а кто, как он, с доверием, с любовью.

Для этого я существую, опять напомнил себе Макс, я должен говорить ей, что никто другой не скажет, не решится.

– Учитель мог себе воображать, что позволяет. Но я побеждала его, потому что он, при всём своём могуществе, фанатик, безнадёжно влюблённый в свою мечту. А я люблю живых людей, всех моих подданных, кто верен мне и меня любит. В них моя сила, в их любви ко мне и в моей любви к ним. Такой великой силы у Ульпина нет!

– Ты столько раз могла его убить, но не убила. Ты хочешь ему что-то доказать. Любой ценой? Да, Филис?

Она не ответила, какое-то время шла молча, потом сказала:

– Нет, я не верю, что дети Давида и Ханны окажутся настолько малодушны и глупы. Они отправятся, куда я им велела. К этнарху Иудеи, в Иерусалим.

– Наоборот. От лишней доблести и лишнего ума они могут решить, что вне десницы Фортунатов, под защитой короля свободных галлов им будет надёжнее, чем в Иерусалиме под опекой старого, покорного Империи этнарха.

Тень прошла по лицу Филис, прошла и исчезла.

– Тогда сироты Циони погибнут, а их роли сыграют другие! Мне нужно, чтобы этот сонный мир пришёл в движение. Мне нужно, чтобы в решающей битве цивилизации с варварством древний и мудрый народ иври был на моей стороне. Новый Рим выстоит и воспрянет только вместе с ними! Мне нужны мои иудеи, – убеждённо повторила она, – а также мой иудейский царь и мой мессия – Машиах. И чтобы не было иного Машиаха перед взором моим!

– И твой плебейский трибун, ты помнишь? Заботясь об ивримах, Божественная, про своих квиритов тоже не забудь, – усмехнулся Макс.

3. Время убивать

Макс шёл вместе со своей богиней по улицам Иудейского квартала и думал не о погибшем Давиде, не о детях Давида, этой ночью ставших сиротами Циони, не об остальных ивримах, кто погиб, и прочих, кто остался жив. Он думал даже не об Андроне Псарике, трибуне плебеев, которого пора жестоко проучить за этот подлый погром, и Филис, очевидно, уже знает, как она его проучит. Но всё-таки Макс думал не об этом.

Он думал о Машиахе.

Про Машиаха Филис сиротам Циони ничего не сказала! Только теперь подумала? На Филис это непохоже. Филис сначала думает, только потом делает. Даже импровизируя, сначала взвесит за и против, хорошо подумает. На двадцать пять ходов вперёд подумает, как и учил её Ульпин, будь он навеки проклят. Не может быть, чтобы затею с будущим царём над всеми иудеями она надумала при встрече с юным Соломоном. Давид Циони наверняка рассказывал ей про своих детей, про Шломо и Ракель.

Все думают, что прозвище Давида «Хасмонейский» лишь для красоты, чтобы привлечь читателей к запретным древностям и совсем немного, в безопасных пределах, позлить имперские власти. У нас цивилизованная страна, у нас никто не будет преследовать прославленного писателя и путешественника за одну только его крамольную фамилию. У нас даже самого Ульпина, да провалится он поскорей в Эреб, не преследовали за фамилию его отца и брата, злейших преступников, ересиархов!

Об этом думал Макс, ступая рядом с Филис. Он был обязан думать, думать хорошо: только так он может распознать опасность и защитить свою богиню. Много думая об этом, он, конечно, понимал, что она способна постоять за себя и сама. Но всё же Филис в нём отчаянно нуждалась. Он всегда с ней рядом, чтобы защищать её от самой себя. От её бесшабашной отваги. От её стремления во всё вникать, за всё нести ответственность и всё, что движется вокруг, держать под контролем, для всех и вся писать свои сценарии. И от её ума, который, вот как в этой истории с детьми Давида, временами за разум заходит, а заходя, не возвращается обратно.

Давид… Этот Давид Циони был хитроумным, дерзким и бесстрашным человеком, как раз такие всегда нравятся Филис. Взять крамольную фамилию Хасмонеев звучным писательским псевдонимом – вполне в его (и её!) духе. Известно: лучший способ что-то скрыть – это выставить на всеобщее обозрение. Когда ты сам себя, по доброй воле, называешь именем мятежных царей – кто заподозрит в тебе их прямого потомка?

Хотел ли сам Давид, на людях неизменно далёкий от большой политики, чтобы его дети в неё лезли? Чтобы, вернее, их туда втравили, в большую и смертельно опасную политику, хотя бы и по воле самой августы? Теперь это неважно, как сказала бы Филис. Чего Давид Хасмонейский не хотел наверняка, так это погибнуть в собственном доме от руки какого-то безумного плебея, и не плебея даже – птоха, люмпена с окраинных трущоб, несчастного и опустившегося человека, способного только просить подачки у вождей толпы и выполнять их подлые приказы.

Тебе нужен новый трибун, Филис. А этот, старый и хромой Псарик, пускай и он скорей провалится в Эреб!

Но Машиах… Одно это слово, едва прозвучав в её устах, заняло все мысли Макса. О Машиахе она сказала лишь ему, своему единственному истинному другу. Для Империи само это слово – «Машиах» – было страшнее всякой ереси. Для ивримов это слово означало Мессию, а Мессия означал великую надежду на новый Исход. Исход для всех ивримов, кто считает возродившуюся на землях Северной Африки Римскую империю новым «домом рабства» и снова грезит о земле свободы, о Сионе.

Столетиями после Хасмонеев Империя вытравливала эти грёзы и надежды из памяти народа Книги. Если имя Хасмонеев было лишь крамольным, то само слово Машиах – запретным абсолютно. Бывали случаи, раввинов, нарушавших запрет, священные суды Империи осуждали на смерть. Но это слово составляло суть неистребимой веры иудеев и само было неистребимо, сколько ни казни. Отменить его можно было, только истребив самих иудеев, их священные книги и саму память о них.

За все минувшие века правителям Империи так и не удалось разрешить это роковое противоречие. И они, по своему обыкновению, закрыли на него глаза. Раввинов на смерть осуждали, это правда, но никто не видел, чтобы их действительно казнили. Кто в дерзости своей или по недомыслию произносил запретное слово «Машиах», обычно исчезали, а куда – неизвестно. Но после их исчезновения плодился липкий страх, и он работал лучше, чем открытые репрессии.

Как это похоже на Филис, снова и снова думал Макс. Извлечь запретный плод из заточения, пробудить воспоминания о нём в самых сокровенных закоулках памяти людей. Извлечь – одних им напугать, других – воодушевить, и всех – ошеломить! Создать движение, которым сможет управлять она одна. Только она сумеет, это истинная правда. Сделать запретный плод своим орудием, вот её цель.

А как же этот новый Соломон, царь иудейский? Все, кому нужно, помнят до сих пор, какие неприятности произошли в Римской империи, когда один великий иудейский царь вдруг ощутил в бродячем проповеднике из Назарета туманный призрак «Машиаха», почувствовал угрозу для себя и своего престола… ^[22]

Максу захотелось расспросить об этом свою подругу, императрицу и богиню, и он уже собрался, чтобы расспросить… Но именно в этот момент Филис сама обернулась к нему, лукаво, как умела лишь она одна, подмигнула и негромко молвила:

– Не грусти, мой принц-полукровка, найдутся и тебе достойные дела.

Макс обомлел, похолодел и словно провалился – нет, не под землю, а через века, в далёкую античность. Туда, где его предки яростно сражались меж собой: одни – за вечную, несокрушимую империю, другие – за невидимого бога, за единственную веру…

Она назвала его «полукровкой». Она назвала его так впервые в жизни. Но откуда она может это знать?

Откуда?!

Всем известно, что он только конкубин. Бастард, сын княжича Платона из династии Юстинов, рождённый вне законного брака. Живой позор самой прославленной великокняжеской династии. Семья хотела отказаться от него. И отказалась, и старалась сделать всё, чтобы исчез он, испарился, глаза людям не мозолил и династию Юстинов не позорил…

И всем было известно также, что его мать – шлюха. Потаскуха. Проститутка, даже не гетера. Какая-то никчёмная плебейка, мало ли, с кем в юности грешил Платон, развязный, сладострастный, нисколько не похожий на великого философа, в чью честь был назван.

Макс плохо помнил свою мать. Лица не помнил, помнил только голос. Очень необычный голос был у матери – высокий, словно детский; но дети всё же так не говорят. Его детство будто пеленой укрыто, словно под гипнозом скрыто. Макса это не удивляло: бабка его София Юстина когда-то сама обучалась в священной столице, в Мемноне, у самих риши. Святые риши – это не легенда, а реальность, скрытая от глаз непосвящённых. Кто ведает о риши правду, знает, что с тех самых пор у Софии в Мемноне остались важные связи.^[23] Ей самой, правда, эти связи никогда не помогали (скорее, лишь мешали), но их вполне хватило бы, чтобы избавить внука от «лишних» воспоминаний, от всяческих невыгодных Юстинам ассоциаций.

Если бы Филис, дочь земного бога, не подобрала его, нежеланного, ненужного и нелюбимого, почти что выброшенного на помойку родной бабкой и родным отцом – где бы он был сейчас, дитя греховной связи?

Так кто мог разболтать ей правду о его происхождении? Если сам Макс узнал свою историю недавно и почти случайно? Бабка, София? Невозможно. Зачем это Софии? Отец, Платон? Когда же он успел – незадолго до своей нелепой гибели или в момент этой гибели?

Платон Юстин возглавил заговор против молодой августы и погиб, пытаясь убить Филис. Спасая её, Макс чудом не погиб сам, был тяжело ранен родным отцом. Смерть отца уже не видел. Очнулся на руках у Филис, когда она его вытаскивала из горящего святилища в Метиде. Потом тащила на себе, тащила одна по пустыне. Тащила, хотя могла бросить, должна была бы бросить – кто он ей?

Но она его тащила, выбиваясь из сил, рискуя опоздать на собственную коронацию в Мемноне! Он гнал её прочь, но она его не бросала. Уже опаздывая, уже совсем без сил, сама едва живая – нет, всё равно не бросала, тащила на себе, пока не пришла нежданная подмога от таинственных пустынников, которые именовали себя «Тени».

Временами Максу казалось, что Филис – это часть его самого, что это дар богов, что это чудо, счастье, которого он недостоин. Но чем больше узнавал её, тем лучше понимал: это он её часть, и она для него никакой не дар богов, а тяжелейшее из испытаний.

У него не было секретов от неё. Да, он так думал до тех пор, пока случайно не узнал, кто сам такой, пока не вспомнил свою мать. А вспомнив, никому не рассказал, не поделился, промолчал, упрятал в себе тайну. Пусть тайна его рождения останется только его тайной, думал он. Боялся, что такая тайна, перестав быть тайной, отвратит от него Филис. Одно дело – конкубин, то есть бастард, но из своих, квиритов, совсем другое – полукровка, квирит наполовину, а наполовину – варвар, то есть враг, чужой.

А жить без Филис он не видел смысла. Никакая тайна не стоит риска потерять её.

Сейчас, шагая вместе с нею по улицам растерзанного Иудейского квартала, Макс клял свою постыдную наивностью. Как можно было ожидать, что Филис не узнает его тайну? Она и не такие тайны узнаёт, ему ли этого не видеть! Какой глупой самоуверенностью нужно обладать, надеясь спрятаться в её тени от её же цепкого, пронзительного взгляда?.. Так что, скорей всего, никто не разболтал. Платон Юстин всегда ненавидел Филис, а София, мать Платона, после загадочной гибели сына ненавидит Филис ещё больше. Филис сама догадалась. Или…

– Тебе не за что краснеть, мой друг, – заметила она. – Единственное, о чём сегодня сожалею – только о том, что мы с тобой отняли жизни честных граждан Рима.

– Честных? – ахнул Макс.

– Честных, обманутых бесчестными. Честных, но обуреваемых порочными страстями. Ведомых мелкими и подлыми вождями. Но сами эти люди веруют в меня, они верны мне, ты ведь это видел. Я не должна их убивать. И ты не должен. Их нужно переучивать, не убивать.

– Но ты сказала, что твои призывы к миру и любви…

Филис обернулась к нему, красиво улыбнулась, но Макс не назвал бы эту улыбку доброй.

– Да, проповеди мира прозвучали слишком рано. Да, наступает время убивать! Время великого огня, мой друг! – её огромные оранжевые глаза полыхнули. – Огня, который поразит действительных врагов народа, трона и державы! А не врагов Псарика или Юстинов, или даже Фортунатов. Ни у меня, ни у тебя нет права на личную ненависть, личную месть.

– Филис… скажи мне, что тебя злит больше: этот погром или то, что он случился против твоей воли?

Она вздохнула и ушла вперёд, на ходу бросила:

– Если ты хочешь остаться со мной, мой иврим, тебе стоит думать лучше и быстрее. Твой трезвый, ясный ум нужнее мне, чем верный меч и крепкая рука. Проснись же, наконец, вернись ко мне из царства грёз и сказок.

Она сказала так, и перед ним, в который уже раз за эту ночь, разверзлась бездна. Привычная, понятная картина мира вмиг распалась. И в тот же миг сложилась вновь, но по-иному. Безжалостный, циничный мир стал во сто крат безжалостнее и циничнее. «Мне нужно, чтобы этот сонный мир пришёл в движение». Она ему всё время это говорила, этими словами или другими, а он только теперь допёр!

Макс задохнулся от боли и обиды, кинулся вслед за Филис.

– Это ты!.. Конечно, ты. А не Псарик! Боги, какой же я осёл… Псарик трус, крикун и пустобрёх, он сам бы не решился. Никто бы не решился пересечь эту черту… Ты, только ты! Но, Филис, почему?! Скажи мне! Зачем было так делать? Зачем было убивать этих людей, ты сама говорила, они ни в чём не виноваты! Зачем теперь, в их праздник? О, боги… Кем же нужно быть, чтобы устроить это в день своей помолвки? Бедный дядя!

Она остановилась, развернула его к себе и опять вонзила этот взгляд. Он ощутил жар во всём теле. Его затошнило, закружилась голова. Стало трудно дышать.

– «Время всякой вещи под небом». Ты должен знать, откуда это, мой иврим. Иногда, чтобы миллионы выжили и заново нашли смысл жизни, тысячам необходимо умереть. Я предупреждала тебя: всякий раз, когда ты будешь делать новый шаг со мной в мой мир, тебя будет встречать моё новое чудовище. И каждый раз – страшнее прежних! А ты мне говорил, что не боишься никаких чудовищ. Ты клялся, что готов идти со мной повсюду. Теперь боишься? Но дальше будет тяжелее, дальше будет ещё страшней!

Филис подняла правую руку и показала ему. На среднем пальце молодой августы Макс увидал тот самый перстень, что святые риши дали ей при коронации. Тот самый перстень, что она вручила иудейке. Глаз Фортуната. Это он, другого быть не может, просто не бывает. Макс видел этот перстень у Ракели. Видел и слышал, как искренне радовалась Филис, что могущественный артефакт «признал» Ракель, что он поможет бедным сиротам Циони. А теперь Макс видел этот артефакт опять на пальце у своей богини.

Она отпустила его и сказала:

– Ты должен быть сильнее и умнее, мой бесценный друг. Если ты хочешь остаться со мной, тебе нельзя так отставать, тебе придётся догонять меня. Иначе вместе нам не выжить. Такие вещи не должны смущать твой разум. Вещи ничего не значат. Жизни ничего не значат, сами по себе. Глаз Фортуната ничего не значит. Но значат наши чувства. Значат долг, достоинство и верность. Значат – вера и любовь. Значит то, зачем живём. Об остальном подумай сам, когда отыщешь в себе силы. А если чувствуешь, что слаб и хочешь убежать – не бойся своей слабости, доверься ей, беги. Беги!

4. Моисей

Он закричал и побежал. Он побежал вперёд по неизвестной улочке посреди темноты, разрываемой светом пожарищ. В какой-то миг у Макса мелькнула мысль, что Филис может легко послать ему вдогонку свою метательную звезду. Или иглу, или стилет. Или вообще обойтись без оружия, вернуть его, заглянуть в глаза и заживо сжечь огненным взглядом, как того злосчастного погромщика, напрасно молившего её о пощаде. Разве мало у богини способов убить простого смертного? За все пять лет их странной дружбы Макс не помнил случая, чтобы она кого-то пощадила, если сама зачем-то не хотела пощадить. Она всегда была безжалостной к себе и к остальным, с чего это вдруг ему думать, что теперь проявит к нему милость?

Она его возвысила из ничего, из грязи, он стал ей другом, был её достоин, но испугался, устрашился, струсил, оказался слаб, стал недостоин, не выдержал очередного испытания и перестал быть другом.

Но ему теперь было плевать. И он бежал, не разбирая дороги, почти желал, чтобы она его убила. Чтобы, наконец, ушла эта отчаянная боль, чтобы закончилась здесь и теперь. Да, здесь и теперь! Теперь, в Судный день! И здесь – среди его народа.

О, да! Она богиня, ей позволено манипулировать людьми и целыми народами, но он – из этого народа, часть народа, его сын! Как сын своего народа, он не давал ей права убивать свой народ, и без того потерянный, бесправный…

Он запыхался и охрип от собственного крика, но бежал, кричал и плакал. По сторонам мелькали тени, Макс не разбирал, кто это и зачем они здесь. Тени провожали его взглядами, не решаясь останавливать и даже приближаться.

Он так устал, что более не мог бежать, бег превратился в шаг. Макс брёл по Иудейскому кварталу, плакал и стонал, и говорил – с собою, с нею и с богами.

Вдруг он услышал голос. Этот незнакомый голос звал его. И звал не так, как звали Макса. Но Макс, неожиданно для самого себя, узнал и своё позабытое имя, и этот женский голос. Женский, похожий на детский… но дети так не говорят. Он узнал бы этот голос из сотни, тысячи, из миллиона голосов!

Его сердце чуть не разорвалось. Макс кинулся на голос и вбежал в приоткрытую дверь. Он оказался в зале, уставленном рядами книг. Тут были люди, все они сидели на скамьях или прямо на полу. Похоже на библиотеку, да, она и есть, но на самом деле это синагога, сразу понял Макс. Здесь их тайная синагога, здесь собираются, чтобы читать священные книги и – тайно – молиться своему богу, невидимому, вездесущему, всеобъемлющему. Вот, в нише, шкаф с занавеской, в нём вроде ничего особенного, а на самом деле это сам арон кодеш, священный шкаф, напоминающий о Ковчеге Завета, здесь хранятся свитки Торы, а занавеска – парохет, покрывало с изображением скрижалей Завета. Вот место для раввина, рядом со священным шкафом. А вот, в центре зала, бима, возвышение, куда кладут свитки Торы для чтения…

Надо же, с удивлением отметил для себя Макс, эти люди даже поставили здесь – в своей синагоге! – статую Божественной Филиции. Хотя известно, так делать нельзя, запрещено Торой. Из-за статуи императора Калигулы, поставленной древними римлянами в Иерусалимском храме, когда-то взбунтовался весь Израиль. А эти сами ставят в синагоге статую богини и императрицы новых римлян, лишь бы те от них отстали, только б усыпить их бдительность…

– Мама? Сара?.. Мама! Где ты? Покажись!

Одна из женщин подняла руку. Макс остановился, уставился на неё. Это и есть его мать? Он её совсем не узнавал! Но она заговорила, и он понял, что это она.

– Моше, сынок!

Он бросился к ней, другие женщины, окружавшие её, расступились. Макс ещё успел заметить их лица, полные удивления и страха. Потом он заключил мать в объятия. Она вскрикнула, он отпрянул и увидел, как по её белой хламиде расползается красное пятно.

– Нет! Мама, я не могу тебя сейчас потерять, когда только нашёл!

– Сару убили! – закричала старуха, сидевшая рядом. – Сару убили такие, как ты, в таких, как у тебя, плащах! И где ты был все эти годы, а?

– Софа, прошу тебя, не нападай на молодого человека, – степенно сказал старик, облачённый в талит. – Здравствуй, Моше. Ты меня не помнишь, я Меир Зеев, раввин нашей общины. Ты рос среди нас, пока тебя не забрали.

– Не помню… равви, – прошептал Макс. – Но скажите мне, что с моей мамой? Кто её ранил? Она… умирает?

Старый раввин крякнул, поднял руки ладонями к небу и горестно закатил глаза.

– Даже если так, Моше, – через силу улыбаясь, проговорила Сара, – я счастлива. Ко мне вернулся мой единственный сын! Я верила, я знала, я ждала…

– Нет, мама, нет! Я не позволю тебе умереть! Равви, вы все – чего вы здесь сидите? Её нужно скорей в имперский госпиталь, в любое из больничных отделений, какое ближе, там помогут, маму там спасут! Это же обычная колотая рана! У нас и не такие раны лечат…

Ответом ему на эти слова были вздохи, сетования и проклятия. Макс густо покраснел, сам тут же понял, какую глупость ляпнул. Имперский госпиталь её не примет, никто ей не поможет там. Государство лечит лишь своих квиритов, лиц с гражданством. Нет имперского гражданства – значит, нет имперских докторов! Хотите лечиться – лечитесь сами, где и как хотите.

– Дина, – представилась другая женщина, – мой муж был доктор, он бы ей помог, но его убили. Что сама умела, сделала, перевязала Сару, а больше не могу. Прости нас, Сара. И ты прости, Моше.

– Я знаю… знаю, кто бы мог помочь… – прошептал Макс. – Мама, держись! Я сейчас, я за помощью!

Он обернулся, выскочил опять на улицу – и увидал вдали такой знакомый, бесконечно дорогой ему, неповторимый силуэт, побежал ему навстречу.

Когда между ними оставалось несколько шагов, Филис сказала:

– Макс, тебе стоит знать. На мне вина за всё, что нынче происходит, на мне единственной: одна лишь я в ответе за несчастья… твоих прежних соплеменников. Но я не подговаривала трибуна на погром. Клянусь кровь Фортуната! Я понимала, что погром возможен, он созрел. Ивримы для вождей толпы – привычный и понятный враг. Но это был их выбор, а не мой! Ты спросишь, почему я им не помешала? Да, я могла им помешать. Да, я могла сказать Псарику в лицо, сказать ему прямо, чтобы он не посылал своих молодчиков громить и убивать. Ты прав насчёт него. Псарик трус, он вряд ли бы решился ссориться со мной из-за ивримов. Но, Макс, пойми: я не лишаю никого из моих подданных права выбора. Ни его, ни их! Ни тебя. Вы все свободны в своём выборе! Вы сами выбираете, какие совершать поступки – достойные вашей августы или недостойные меня. Это ваш свободный выбор, а не мой, – твёрдо повторила она. – Но то, что я сейчас здесь и с тобой, это уже мой свободный выбор.

Мысли смешались в голове у Макса. Во имя всех богов, о чём она сейчас толкует? Неужели она всё время шла за ним, только чтобы это сказать? Разве теперь это так важно?!

– Филис, пожалуйста! Моя мама ранена… она умирает. Спаси её, Филис! Ты можешь, так спаси!

– Твоя мама? Здесь?

– Если ты скажешь, что не знала, где она и кто она, и как её зовут, я не поверю! – зло выкрикнул Макс. – Но сейчас прошу: спаси её! Ты говоришь, что на тебе вина за этот ужасный погром, так искупи свою вину, спаси хотя бы мою маму! Умоляю!

Ему вдруг снова стало жарко.

– Не совести меня и сам не унижайся, тебе известно, что я очень это не люблю. Итак, ты просишь, чтобы я пошла к этим несчастным людям, – она кивнула в сторону тайной синагоги, – и исцелила кого-то из них?

– Не кого-то! Мою маму!

– Женщину, которая, возможно, родила тебя, – усмехнулась Филис. – А ты всё взвесил, ты подумал, какой опасности подвергнешь их? Себя? Меня? Ты сознаёшь, что обрекаешь всех, кто там, внутри, на гибель? Готов платить их жизнями за свою неверную надежду?

Боги, о чём она говорит, почему тратит бесценное время на слова, почему стоит и не спешит на помощь? Какой же она друг, если её приходится молить о помощи, и то напрасно?!

Нужно взять себя в руки, подумал Макс. Может быть, тогда…

– Филис, пожалуйста, – негромко молвил он. – Мне очень нужно, чтобы мама выжила, жила. Мне очень, очень нужно. Сделай это для меня.

Она глубоко вздохнула и закрыла глаза.

– Хорошо, Макс. Но тебе придётся принять все последствия. А они тебе не понравятся!

Он чуть не подпрыгнул от радости, схватил её за руку. Но в тот же миг она освободила руку, открыла глаза, выпрямилась. Потом опустила ниже капюшон и решительно направилась внутрь, в молельный зал, к сидящим там ивримам.

– Меня зовут Ника, – сказала этим людям Филис. – Я подруга Макса… вашего Моше. Кому тут нужна помощь?

Старая Софа схватила её за плащ:

– Сперва скажи нам, кто ты! Мы тебя не знаем! Ты плебейка, одна из них?

– Плащ не делает человека плебеем. Я врач. Я хочу помочь.

Меир Зеев цыкнул на жену: заткнись, не мешай!

Макс встал между вздорной старухой и Филис, показал мать. Та во все глаза смотрела на девушку.

– Вы воспитали замечательного сына, – сказала Филис. – Так позвольте мне помочь вам, Сара.

– Ты не поможешь мне, – чуть слышно прошептала та, – но помоги ему! Помоги моему сыну. Я знаю, кто ты, мне ли этого не знать…

Филис и Макс переглянулись. В его глазах она увидела мольбу. А он в её глазах увидел не божественный огонь, как прежде – нет, там была одна печаль, невероятная печаль и… жалость.

Филис опустилась на колени, обняла Сару, положила руку на её рану, прошептала на ухо:

– Если вы знаете, кто я, доверьтесь мне, как я доверилась Моше. Не уходите, вы нужны ему. Вы видите? Он готов пожертвовать мной ради вас. А я – ради него!

Под ладонью девушки возник и разгорелся огонь. Этот огонь не жалил, не обжигал кожу, он медленно струился, расползаясь по ране. Ивримы в изумлении переговаривались, охали, шептали свои молитвы. Вокруг раненой образовалось свободное пространство, где были только Сара, её сын и Филис.

Но вдруг откуда-то стали появляться ещё люди, такие же ивримы, вероятно, прятавшиеся от погрома, а теперь рискующие выйти к остальным. Привлечённые этим диковинным огнём, они подходили к сородичам, к старому раввину Меиру и его вздорной Софе, спрашивали, что тут происходит и зачем.

Макс смотрел на них с внезапным ужасом. Сначала он боялся, что все эти люди могут помешать чудесному исцелению матери. Потом, когда этих людей стало больше, а они всё продолжали подходить, Макс понял, о какой опасности предупреждала его Филис. А он не услышал и не осознал! Макс положил руку на эфес меча.

– Уходите! – закричал он. – Уходите все! Все прочь! Здесь вам грозит смертельная опасность! Прочь!

К удивлению Макса, рядом с ним встал Меир Зеев, незаметным движением удержал меч, а вслух сказал те же слова.

– Вы слышите, что вам велит ваш новообретённый царь? Повинуйтесь ему, уходите!

Макс побледнел.

– Я царь? Но это ложь! Зачем? Чтобы они послушались и отступили?

Меир Зеев кивнул и поклонился Максу.

– Таки именно для этого, царь Моисей, последний из рода великого Ирода! Чтобы они послушались тебя и отступили…

И негромко добавил:

– Но, боюсь, не послушаются! За все минувшие века мы отучились почитать своих царей.

– Что за…

– Моше, рав Меир говорит правду, мы с тобой Иродиады, – услышал он слабый голос матери. – Наклонись ко мне, сынок. Мне нужно кое-что сказать тебе…

Макс опустился на колени и увидел, что огонь под ладонью девушки потух. Филис застыла, сгорбилась, как будто даже не дышала. Он не видел её лица из-за капюшона, но понял, что она в слезах.

– Береги её, сынок, – прошептала Сара, – она такая сильная, что может показаться… страшной. Но ты её не бойся, знай: она хорошая, она тебя любит.

– Мама… мама, нет!

Сара сделала глубокий вдох, выдохнула, её зрачки расширились и остановились.

– Мама!!

– Я с этим не справилась, – тихо сказала Филис. – Танатос был сильнее.

– Что? Он всего лишь имя, он никто, а ты богиня во плоти! – закричал Макс. – Как это возможно? Как ты не смогла её спасти?!

– Я не целитель. Я пыталась. Но я Саламандра. А здесь нужен был Кентавр! Или хотя бы Кракен, чтобы унять больную кровь. Здесь бы, наверное, помог мой брат…^[24]

Макс бросился к телу матери, обнял, зарыдал. Он не увидел, как Филис встала, выпрямилась, словно струна, и на миг застыла, подобная собственной статуе. Подняла капюшон и опустила на глаза оранжевую инфулу, повязку, которая скрепляла её густые, вьющиеся волосы цвета смоли.

Макс услышал звон металла за спиной и обернулся. А обернувшись, понял в один миг. Он понял прежде, чем увидел у неё в руках обнажённые клинки – два длинных, как стрелы, тонких, как иглы, и острых, как алмазы, кинжала пустынных «Теней».

– Филис, нет! Прошу тебя, не делай этого! Не убивай этих людей. Они ничего и никому не скажут! Даже если скажут – кто поверит? Они же просто низкие ивримы, мало ли, что им привидится в их скорбный час!

Она улыбнулась ему печальной, ледяной, безжалостной улыбкой.

– Ты исчерпал на сегодня лимит своих просьб, мой иврим. Кто, как не ты, обрёк на смерть этих бедняг? Их тут собралось слишком много, а ты выдал им меня. Ещё и подчеркнул: «богиня во плоти». Нет ничего опаснее гуляющей на воле злой молвы! Ты можешь мне помочь закончить побыстрее. А если не желаешь помогать, молчи и жди!

– Бегите! Все бегите, что есть сил! – в отчаянии крикнул Макс этим людям. – Скорее же, спасайтесь бегством! Что вы стоите, будьте прокляты! Я, Моисей, ваш царь, приказываю вам бежать!

Но они не побежали. Они не понимали этого вдруг объявившегося на их головы молодого «царя», не понимали, что он просит… требует от них, приказывает им? А более всего они не понимали, кто и что теперь им может угрожать. Этой ночью они пережили погром, самое страшное, что могло с ними случиться. Погром закончился – они остались живы. Безмолвно, втайне они молились своему невидимому богу, они считали: это Бог их спас! А если Бог их спас, чего, кого теперь бояться? Её, вот эту хрупкую девушку в обыкновенном плебейском плаще, с завязанными глазами, с этими игрушечными мечами-стрелами?

Она была единственная тут чужая. А остальные все друг друга знали, знали всех своих. Они были среди своих. Пока она возилась с умирающей Сарой, они собрались здесь, у многих были палки, железные прутья, дубины, у кого-то Макс увидел ножи и даже мечи. Несчастные, ещё успел подумать он, вы же не знаете, что ничего из этого вам не поможет и вас не спасёт…

Филис чуть присела, прошептала какую-то короткую молитву, оттолкнулась от земли и прыгнула навстречу людям.

Но что-то ещё можно было сделать, хотя бы что-то – для кого-то одного. Макс сбил раввина с ног и сам упал на него, накрыл старика своим телом.

Она не станет убивать меня с другими, решил Макс. Да, теперь он в этом был уверен.

5. Посмотри в глаза чудовища

Тела были повсюду, и повсюду была кровь. На скамьях, на полу, на книжных полках, на шкафу и занавесе-парохете. Даже на статуе, которой здесь нельзя было стоять. Но её сюда поставили – в надежде защититься ею от беды. И кто бы мог тогда вообразить, что эта статуя вдруг оживёт, да сама обернётся бедой?

Старый раввин Меир Зеев лежал на полу молельного зала. Его глаза оставались закрыты, но губы двигались, шептали молитву. Макс сидел рядом, обхватив колени руками. В десяти шагах от них Филис чистила свои клинки от крови. Её плебейский плащ был порван, и она его выбросила, оставшись в чёрном калазирисе без знаков различия, но с планкой ордена Фортуната первой степени.

Закончив с клинками, спрятала их в незаметные ножны и подошла к Максу. Он бросил на неё сумрачный, невидящий взгляд.

– Ты богиня смерти, Филис, вот ты кто. Ты не можешь спасти одну-единственную человеческую жизнь, зато ты можешь забрать много жизней. Тебя это радует, да?

Она вздохнула, покачала головой, но отвечать ему не стала.

– Раввин Зеев! Кому вы молитесь, не мне ли?

Старик открыл глаза.

– Нашему Господу. Богу Адама и Авеля, и Авраама. Богу Иакова и Моисея. Богу Ионы и Эзры…

– А есть ли он на самом деле, этот ваш незримый бог? Может быть, во времена Авраама, Иосифа и Моисея он был, но потом отвернулся от вас и покинул ивримов? И теперь не приходит на землю, не является миру. Он не сумел вас защитить ни от египтян, ни от вавилонян, ни от сирийцев, ни от греков, ни от римлян.^[25]

– Бог и сейчас там, где всегда. Просто люди забыли, как низко нужно склониться, чтобы увидеть нашего Господа. Намного ниже, чем они привыкли склоняться перед императорами.

– Но если ваш Господь так велик и силён, как это сказано в вашем писании, то почему вы снова в рабстве? Почему всё ждёте Машиаха? Сколько уже ждёте – две тысячи лет или три? Если грезите о «царстве божием», то почему до сих пор не создали его? Мы, римляне, моложе вас, но мы его создали, наш Божественный мир – так почему вы нет?

Меир Зеев глубоко вздохнул.

– Могу ли я спросить в ответ: где ты живёшь?

– Я? – удивилась Филис. – Разве вы не знаете?

– Возможно. Но, чтобы ответить правильно на твой вопрос, мне нужно услышать это от тебя.

– Я живу в Палатиуме, императорском дворце, который выше и величественнее всех зданий в этом городе, в моей державе, в целой Ойкумене.

– О! В таком большом дворце, должно быть, много слуг, рабов и стражи?

– Да, их тысячи. Для этих людей высшая честь и бесконечное счастье служить августе римлян.

– Но где же все они? Я никого из них не вижу здесь, с тобой, в квартале, где живут ивримы. Вижу одного Моше.

– Мне здесь больше никто и не нужен. Я к вам ненадолго, как вы понимаете.

– Вот ты сама и ответила на свой вопрос, – улыбнулся старый раввин. – Ты пришла в наш мир на время, а потом вернёшься в свой. А для нас весь этот мир, который ты называешь «Божественным», – всего лишь краткая остановка на большом пути к Господу. В конце всех времён, когда свершится избавление, спросит нас Господь: «Дети мои, как выдерживали вы все эти годы?» И мы ответим Господу: «Если бы не Тора, которую Ты дал нам, сгубили бы нас другие народы».

Филис задумалась, потом кивнула и спросила:

– Но я не понимаю, почему вы позволяете себя убивать, как беспомощных агнцев. Почему не можете взять свою судьбу в собственные руки? Что мне ещё сделать, чтобы ваш народ растормошить? Я спрашиваю это без обмана. Ну же, подскажите мне, откройте свою мудрость. И, может быть, спасёте свою жизнь!

– Однажды, – сказал Меир Зеев, – ко мне пришли дети. Двое мальчиков. Кто-то им пообещал, что если им удастся посмеяться над старым раввином, то они получат по денарию на сладости. Один из мальчиков спрятал в кулаке мотылька, а другой спросил меня, жив ли мотылёк или нет. Если я отвечу, что жив, мальчик сожмёт кулак, и мотылька не станет. А если отвечу, что мёртв, – он раскроет ладонь, и мотылёк улетит. Мне никак не угадать!

– И вы, конечно, не стали угадывать?

– Не стал. Я ответил: «Не знаю, жив он или нет. Знаю одно: всё в ваших руках».

– Exellent! Прекрасно! Я ждала, что мы с вами найдём общий язык, но не подозревала, что так скоро.

– Ты не понимаешь, как не поняли те двое, – возразил старый раввин, – но ты поймёшь. К тебе придёт мудрость, Филиция, хотя это случится слишком поздно. Бог видит! Бог всё видит! Машиах придёт! Царство Божие настанет…

Филис усмехнулась, поправила волосы изящным женским жестом. Оранжевой инфулы, какой скрепляют волосы жрецы и жрицы Саламандры, на ней уже не было.

– Макс, ты спрашивал истово верующих иудеев – вот тебе один из них! По крайней мере, он был искренен, когда склонял других к своей наивной вере, у нас это нечасто встретишь. И если он так верует в Иегову, то Иегове нынче самое время проявиться, прийти к нему на помощь!

Она подошла к старику.

– Не бойся, Меир Зеев, посмотри мне в глаза, – сказала Филис, – и если твой Иегова меня сильнее, он сумеет защитить тебя.

Макс побледнел. Сам не ожидая этого от себя, он встал перед нею и закрыл старика.

– Я нынче за Иегову. Довольно, Филис. Хватит на сегодня крови и огня!

– Ты слишком резво взялся за свою новую роль, Максенций Максимус Магн! – рассмеялась она. – Ты далеко ещё не Машиах, а уже метишь в Иегову! Но я не сержусь, на тебя нынче так много свалилось. Тебе нужно всё это понять и принять. Теперь уйди с дороги, я должна закончить с ним.

– Нет.

– Уйди, Макс.

– НЕТ. Я не уйду, Филис. У меня нет бога, который может защитить меня. По закону ивримов я иврим, но я не верую в Иегову. Я верую в тебя! Если ты так хочешь, я посмотрю в твои глаза. Да, это мой свободный, добровольный выбор.

Он широко раскрыл глаза и заглянул в её пылающие очи.

– Что ж, если твой свободный выбор именно таков…

Неистовый жар затопил его разум. Он окунулся в огненное море с мириадами пляшущих в нём саламандр. Все члены словно взорвались, он перестал их ощущать. А в следующее мгновение перестал дышать. Огненное море с пляшущими саламандрами поглотило его без остатка, и для Макса настала тьма.

«Я люблю тебя, Филис. Очень люблю. Пусть небесные боги хранят тебя, моя огненная богиня», – вот было последнее, что успел подумать, понять и принять Макс Юстин.

***

Когда он всё-таки открыл глаза, на востоке столицы, там, где в небо возносился колоссальный зиккурат Палатиума, уже вставала заря. Филис сидела рядом, держа его голову в своих руках, а между пальцев Филис струился огонь. Огонь Воплощённой Саламандры, огонь, не спасший Сару, его мать, этот огонь теперь возвращал Макса к жизни. Рядом сидел Меир Зеев и что-то едва слышно говорил, а что именно, Макс не разбирал.

– А, вот и наш герой, спаситель наш, наш Моисей, – улыбнулся старый Меир. – Таки у тебя есть бог, Моше! Он защитил тебя от смерти. Самый сильный бог на свете!

Филис кивнула, глотая слёзы.

– Да, это так, бесценный друг моей души. Твой бог любовь! Она была сильнее моего огня, сильнее пламени Саламандры! Любовь спасла тебя, мой друг. Ты понимаешь, Макс, что это значит и насколько это важно? В любви заключено спасение!

Вот оно как, подумал он. В любви – спасение. Она легко могла его убить, но не убила. Его любовь к ней оказалась сильнее божественного огня. Или… её любовь к нему? Макс не знал, что и думать. Голова трещала и звенела, и гудела, как остывающий котёл на углях.

– И что теперь? – спросил он.

Она пожала плечами.

– Мы вернёмся в Палатиум. Там все, должно быть, меня обыскались! Августа пропала, и когда – накануне своей помолвки! Подобного даже у нас, у Фортунатов, никогда прежде не случалось, а ведь в моей безумной семейке бывало всякое, что даже у самих Лагидов^[26] не бывало, – она улыбнулась, смахивая слёзы.

– А с ним что будет?

Меир и Филис переглянулись, старик печально подмигнул ему и молвил:

– А это уж наше дело, не твоё, Моше. У твоей красавицы живой и чуткий ум. Она умеет слушать голос сердца. Она готова исправлять ошибки своих предков. Она так быстро учится! Береги её, Моше. В ней наша последняя надежда. И в тебе! Гмар хатима това!^[27] Пусть ваши имена будут записаны в Книгу Судеб…

Они попрощались со старым раввином. Потом Макс отдал Филис свой плебейский плащ, а сам остался в коричневом полувоенном калазирисе с двумя звёздами пропретора^[28].

И они ушли прочь, оставив старика среди погибших. Среди тел тех, кого он воспитывал, учил и любил.

Как только эти двое вышли из синагоги, раввин Меир Зеев упал на колени и зарыдал, не стыдясь своих слёз. А когда все выплакал, открыл священный шкаф арон кодеш и вынул свитки Торы. Они пережили погром и убийства. Они переживут всё, они дадут смысл жизни, веру и надежду новым поколениям ивримов. И эти поколения вернутся на Сион, в Землю Обетованную. Ради такого стоит жить и стоит умирать, подумал старый Меир.

Здесь его и нашли ранним утром сироты Циони.

***

Долго и нудно, как в замедленном фильме, разгорался новый день. Филис и Макс быстро шли, почти бежали по Иудейскому кварталу. Макс и не думал, что квартал столицы, где живут ивримы, так велик! Да это целый город в городе…

Где живут ивримы? Вернее, где ивримы жили – до погрома Судного дня.

Макс со стыдом признавался себе, что не знает, сколько их тут было до погрома. Должна же быть какая-то статистика. Римляне ценят дисциплину и порядок, любят всё считать и пересчитывать, они бы не были собой, если бы не подсчитали, сколько в их многомиллионном космополисе, самом большом городе Новой Империи и целой Ойкумены, живёт чужаков-ивримов. Сто тысяч? Двести? Триста? Или все пятьсот, полмиллиона? И сколько их теперь осталось… Макс был уверен – скоро посчитают всех. Погромщики облегчили работу счетоводам.

Макс также был уверен: Филис знает сколько. Филис знает всё. Пусть не она устроила этот погром – своим молчанием она его фактически благословила, она не сделала ничего, чтобы предотвратить убийства тысяч и тысяч ивримов. Она могла спасти Давида Хасмонейского, Давида Циони, который много значил для неё, был её другом, был ей дорог. Она могла спасти и Сару Иродиаду, которая была безмерно дорога ему, Максу. Но так «удачно» опоздала и к Давиду, и к Саре. Она их не спасла, а многих-многих их соплеменников – и его, Макса-Моше-Моисея, соплеменников! – этой же ночью сама и убила. Она ведь и его почти убила! Разве Филис могла знать заранее, что любовь его спасёт?..

Что творится у неё в голове, в её душе, в её сердце? Макс тенью следовал за нею, но этого по-прежнему не понимал. И он не знал, сумеет ли когда-нибудь простить свою богиню.

Богиня не нуждается в его прощении, с тоской напомнил себе он. Понятие «греха» придумано богами для людей. Греха не существует для самих богов. Филис одна из них, единственное из божеств, кто обитает здесь, среди людей. Она лишь поступает так, как полагает правильным, необходимым, важным: в промысле земной богини нет и не может быть греха, так учит аватарианство, Истинная Вера новых римлян, пришедшая на смену и античному язычеству, и христианству.

Рассветные улицы были тихи и пустынны. Ни погромщиков больше, ни жертв, ни спасшихся. Ни стражей порядка, которые проявили к ночному погрому поразительное равнодушие, – и с этим также предстояло разобраться. Вдали виднелся монумент, обозначающий начало Иудейского квартала, бронзовая менора высотой в три человеческих роста. А дальше за этой менорой, за огромными воротами, украшенными буквами древнего иврита, был уже виден проспект Эпигонов. Он являлся частью иного мира – мира квиритов, полноправных граждан Рима, их цивилизации.

Филис подошла к монументу, подняла руку. С пальцев девушки сорвался огонёк, устремился к меноре. И хотя в ней теперь не было свечей, крайний справа светильник зажёгся сам собою, как будто в нём свеча была.

– Что ты делаешь? – удивился Макс. – У нас нынче Йом Киппурим, а не Ханука!

– У вас Йом Киппурим, – кивнула Филис. – Но и Ханука! Сегодня ночью твой народ освободился от иллюзий, прошёл через великое очищение и принёс искупительную жертву в храме своей души. Разве нет?

Макс затем увидел, как она вдруг развернулась, в её пальцах на мгновение сверкнул металл, а ещё мгновением спустя где-то поблизости, Макс не видел, где, раздался вскрик, потом ещё стон – и тут же всё затихло.

– Они подглядывали, – мрачно объяснила Филис и подошла к меноре.

Там, у подножия монумента, сидела девочка лет семи-восьми, чумазая, испуганная. Широко раскрыв большие, умные глаза, молча смотрела на Филис.

– Стой! Неужели ты и её… – зверея, начал было Макс.

Но осёкся, увидев, как Филис достаёт из кармана пригоршню монет. Тут были медные оболы, впрочем, крупные, по сто, двести и пятьсот номиналом; и серебряные денарии; и даже один золотой солид.

Филис наклонилась к девочке, вложила в ладошку монеты.

– На Хануку принято дарить детям деньги. Как твоё имя, дитя?

– Ривка, – ответила девочка. – Ривка бен Арье.

– Арье по-нашему значит «лев», – прошептал Макс. – Где теперь тот лев…

– Ты ведь знаешь, кто я? – негромко молвила Филис. – Знаешь… На всех этих монетах – я. Пусть они помогут тебе выжить, маленькая Ривка, дочка льва. Я тоже дочь Льва. Если выживешь, запомни: всё, что я сегодня сделала, я сделала для тебя и для таких, как ты, для твоего народа… и для своего, для всех, кто верен мне и меня любит. А теперь прощай! Хаг Ханука самеах.

Повинуясь её безмолвному приказу, он поспешил за ней. Прочь от большой меноры, где ещё горела невидимая свеча, туда, где начинался Новый Рим, его великая цивилизация.

– Ты не сможешь раздать деньги всем детям Иудейского квартала, Филис. Всем, ставшим сиротами в эту ночь. Деньги не искупят крови и огня. Деньги не искупят зла, которое вершилось твоим именем.

– Да, это так, – согласилась она. – Сиротам придётся выживать самим. Нам ли этого не знать, бесценный друг моей души.

Макс посмотрел на часы: пять-сорок. Народ космополиса просыпается рано. Это означает, что в бесплатных омнибусах, курсирующих по проспекту Эпигонов, будет много людей.

Городские омнибусы, между прочим, стали бесплатными только в этом году и лишь благодаря протекции молодой августы. Едва вступив на Божественный Престол, Филис сама попросила об этом эпарха Темисии. И тот, хотя немало удивился такой странной просьбе от земной богини, отказать ей всё же не решился. Трибун Андрон Псарик, впрочем, тут же объявил бесплатные омнибусы для народа собственной заслугой и выступил по такому случаю с торжественной речью перед делегатами.

Нужно сесть на омнибус, идущий в Старый Город, и через час, не больше, выйти на Палатинской площади. Если они успеют возвратиться в императорский дворец до семи, отсутствия августы, может быть, и не заметят.

Никто, кроме него, не знал о второй, тайной, ночной жизни, которую уже много лет вела Филиция Фортуната, сначала кесаревна, потом кесарисса и теперь – августа. Все, кто об этом знал, догадывался или мог узнать, ничего и никому не расскажут. А он не скажет и под самой лютой пыткой. Филис учила его выдерживать самые жестокие, самые изощрённые пытки, вернее, ускользать от них в пространство инобытия, быть выше и сильнее самой сильной боли. А Филис этому учил Ульпин, самый искусный и жестокий из учителей… чтобы ему скорее провалиться в Эреб, нет, не в Эреб – ещё глубже, в Тартарову бездну. И никогда больше из неё не выбираться!

Макс был абсолютно убеждён: всё, что пугает его в Филис, от проклятого Ульпина, а всё, что обожает, любит в ней – от Филис, от неё самой, ну, может, от богов немного.

Макс был уверен: Филис не найдёт себе покоя, пока жив Ульпин. Что бы она ни делала, она держит в голове своего бывшего наставника, она хочет ему что-то доказать. А поле этой странной битвы зловещего учителя и его лучшей ученицы – целый мир, вся Ойкумена…

– О чём ты говорила с ним?

– С раввином? Сперва о том, где у меня душа и есть ли. Ещё о том, что вместо сердца – камень или…

– Или?

Филис рассмеялась.

– Эфирит, кристалл из Хрустальной горы!

 Макс поневоле улыбнулся.

– А потом?

– Я хотела понять, как небольшой народ ивримов смог продержаться в Палестине, на самом жарком перекрёстке мировых цивилизаций, в течение четырёх тысяч лет, если считать со времён Авраама. Такое более не удавалось никому! Твой старый учитель объяснил мне. Народ ивримов усердно трудился, увлечённо учился и доблестно сражался, избегал высокомерия, но не позволял себе смешиваться с другими народами, а главное, был верен своему невидимому богу и его заветам. Да, ещё – умел приспосабливаться к самым трудным обстоятельствам и, приспосабливаясь, возрождаться заново. Ты понимаешь, Макс? Когда наш предок Фортунат воссоздал Римскую империю, дал ей учение аватаров и запретил всех старых богов, ивримы уступили нам религию и оставили себе сам образ жизни, который заповедал их Господь в своём писании. Они покорились нам, оставшись самими собой! И так перехитрили нас, так – сохранились. Что это, если не мудрость?

– Поэтому ты пощадила рава Меира?

– С чего ты вдруг решил, что я его пощадила? Из-за твоего легкомыслия мне пришлось избавиться от всех нечаянных свидетелей. Чем Меир Зеев лучше остальных? Он что-то сделал, чтобы выжить, он боролся? Увы! Увы. Один крохотный укол граина, доза сама по себе не смертельная, но для старика её довольно. Должно быть, он уже отошёл к своему невидимому богу. Или вот-вот отойдёт.

Макс замер, словно молнией пронзённый, этими её словами. Остановилась и она, поправила непослушные волосы, усмехнулась:

– Ну же, Макс! Скажи ещё раз мне, какое я чудовище. Что у меня отсутствует душа, а вместо сердца – эфирит, осколок хрусталя! Скажи, что думаешь! Боги не даровали мне способностей ментата, но я теперь легко читаю твои мысли. Ты думаешь: убив её, я спас бы тысячи невинных жизней…

– Сотни тысяч. Миллионы.

– Итак? Тебе не хватит духу сделать это? Решайся же!.. Ну, почему не убиваешь? Где твой верный гладиус? Ты сможешь обнажить его быстрее, чем я – достать свои клинки.

В голосе Филис ему отчётливо слышались презрение, ирония, издёвка. Но было там что-то ещё. Какая-то… боль, горечь, усталость. И – надежда. Он так долго и так трепетно был с нею, что сам почти научился разбираться среди бесчисленных оттенков её чувств. «Почти» – когда имеешь дело с Филис, это всё равно что ничего.

Убить её? Это так просто. Она права: он владеет гладиусом не хуже, чем она своими дивными клинками. Убить! Одним ударом верного меча покончить с этой болью. Убить. Освободиться от неё. От жизни с ней. От бесконечных искушений-испытаний-истязаний. От своего предназначения – но в чём оно? Она, должно быть, знает, в чём, но он – не знает. Убить чудовище… И с чем остаться? С кем? С Юстинами, которым он чужой, отребье, выродок великой княжеской породы? С Псариком, вождём толпы, для которого он, Макс, всё равно останется ненавистным Юстином? С ивримами, которым он, оказывается, царь – но все, кто знал, что он им царь, погибли. В одну лишь ночь Судного дня потерять мать, учителя… а теперь и любимую? Потерять ещё и Филис?! Это всё равно что потерять себя.

Он стоял перед ней и молчал, он смотрел на Филис. Сам не знал, почему, но он больше не боялся её безжалостного огненного взгляда. Он молча смотрел в её огромные горящие глаза, пока она сама не нарушила это молчание:

– Они сегодня погибли не зря, эти твои ивримы. Они погибли для тебя! Ты стал сильнее, за одну лишь ночь ты одолел зияющую пропасть между нами. Сегодня я по-настоящему горжусь тобою, Макс. Из юноши ты превратился в мужа, способного вести их за собой. У нас теперь есть выход. Поверь мне, это самый лёгкий выход для тебя и твоего народа. Возьми Глаз Фортуната!

На её ладони был тот самый перстень. Или вновь не тот?

– Тот самый, – словно услышав его сомнения, кивнула она, – он настоящий, клянусь кровью Фортуната! Смотри же – у меня другого нет! Я отдаю его тебе, бери! С ним ты вернёшь раввина к жизни. А может быть, и свою мать! Она будет с тобою, твоя мать, твоя Сара! С ним ты сумеешь заново собрать народ. Глаз Фортуната защитит вас. Подобно Моисею вашего завета, ты выведешь народ из дома рабства. Бери, мой друг, иди своим путём! Твоему невидимому богу не потребуется карать меня и моих подданных десятью египетскими казнями. Да, я наследую великим фараонам^[29], древним угнетателям ивримов, но я – не они, я не Рамсес! Я сама, добровольно тебя отпускаю, мой дорогой иврим, мой Моисей!

Макс отстранился. Никаких мыслей не было. Ответы рождались сами собой, ему оставалось только говорить их.

– Ты меня отпускаешь? Но я не отпускаю тебя! Ты – моя душа, мой мир, моя богиня, я верую в тебя, и я люблю тебя, и мне не нужно никаких других богов! Поэтому возьми назад свой перстень, Филис. Он твой, не мой, тебе его доверили святые риши, а не мне. Я не хочу быть Варгом для ивримов. Я не хочу поднимать мёртвых. Но я хочу… поднять живых! Хочу понять своё настоящее предназначение. Хочу его исполнить! Я хочу сделать это вместе с тобой, моя душа.

Филис кивнула, улыбнулась, вновь надела перстень – и эту руку с перстнем протянула Максу. Он понял, улыбнулся ей в ответ, пал на колени и поцеловал Глаз Фортуната. Светло-бирюзовая волна родилась в перстне, пробежала через Макса, через Филис… пробежала – и вернулась, скрылась в Глазе.

– Мы с тобою одно целое, – прошептала она, поднимая его с колен. – Ты это я, твой мир это я, и нет ничего для тебя, кроме меня, и ты – как я. Теперь мы с тобою равно сироты, друг мой. У нас нет никого, кроме самих себя. Всё, никаких привязанностей больше! Запомни это, Макс. У нас отныне нет и не будет никого, кроме нас двоих. И наших народов. И нашего предназначения!

– Но дядя… – молвил Макс. – Мой дядя Павел. Ты помолвлена с ним… Мой дядя тебе предан, он достойный человек… хотя он и Юстин. Что будет с ним?

– Он сам себе на это должен отвечать, не я, – сказала Филис. – Твой дядя и мой будущий супруг свободен в своём выборе. Даст ли он шанс любви спасти его, зависит лишь от Павла. В любви заключено спасение! И это мне открыл сегодня ты, мой друг.

У ворот Иудейского квартала Филис вложила в руку Макса маленький, размером не больше ассигнации, оранжевый конверт со сдвоенной и стилизованной под пляшущую саламандру буквой «Ф».

– Я возвращаюсь во дворец одна. Ты выйдешь у Авентина, поспешишь к плебейскому трибуну и передашь ему: августа ждёт его в Палатиуме к десяти.

– Но ровно в десять у трибуна открытие осенней сессии! Клянусь богами, негодяй будет хвалиться перед делегатами ночным погромом.

– В этом конверте не приглашение на частную беседу. Аповелениеавгусты римлян явиться на официальную аудиенцию в Палатиум.

Вот оно что: не приглашение, как обычно, а повеление, со злорадством подумал Макс. Псарику придётся выбирать, что для него важнее, «триумф» среди народных делегатов или объяснения перед августой.

– Постарайся быть спокойным и бесстрастным, когда будешь говорить с трибуном, друг мой. Помни: у нас нет права не личную ненависть, личную месть, мы должны быть выше и мудрее.

Он нехотя кивнул. И с содроганием подумал: а ведь она заранее взяла с собой этот оранжевый конверт. Написала повеление, когда ещё не было никакого погрома, когда ещё все были живы – Давид и Ханна, и Янкель, и Сара, и Софа, и Меир, и остальные. Они ещё были живы, они не собирались умирать – а она уже знала, что делать, когда их не станет.

В этом вся Филис.

– После трибуна отправишься к генеральному прокурору, – добавила она. – Это преступление не должно остаться безнаказанным. Передашь на словах Марку Флавину, что я жду его к девяти. Именно в таком порядке, Макс.

Всю дорогу до Авентина он стоял и смотрел, как Филис весело болтает «о жизни» с какими-то товарками, обычными плебейками, девицами и матронами, спешащими куда-то по своим делам. Навряд ли любая из этих плебеек могла бы себе вообразить, кто едет с ними в этом омнибусе, с кем их сегодня свёл всемогущий Фатум. Не зря для новых римлян Фатум – первое и главное имя Творца. А ведь достаточно лишь расстегнуть на ней плебейский плащ…

Филис была богиней и императрицей этого народа, но, в отличие от своего отца, сестры и всех-всех-всех, кто занимал Божественный Престол до неё, она же была частью этого народа. Макс видел, что она не притворялась, она искренне любила свой народ, она гордилась честью быть его императрицей и богиней. Он никогда не находил в ней ни грана надменности, присущей Фортунатам с самого рождения. Да что там Фортунатам – все князья, все патрисы, все квириты словно бы рождались с презрительной, самодовольной миной на лице, все по привычке презирали тех, кто ниже, кто слабее и беднее. Каким-то чудом, промыслом Творца – Филис была другой, совсем другой. Она лишь презирала тех, кто, по её мнению, оказывался недостоин своего места в жизни, своей задуманной богами роли. А с теми, кто достоин, общалась одинаково, ровно и благожелательно, будь то князь, патрис, плебей или, как он, полукровка, по отцу патрис, а по матери – иврим. Давид Хасмонейский был прав насчёт неё: она совсем не такая, как все римляне… Возможно, если бы она была «такой, как все», а не такой, какая она есть – Давид теперь бы оставался жив.

У Авентинского холма он вышел, а она поехала дальше. Филис помахала ему рукой из окна омнибуса, смеясь и показывая на Макса этим матронам-товаркам. Те заулыбались, закивали, видно, одобряя выбор молодой красавицы. Макс невольно покраснел.

Как в ней всё это уживалось, как?! Как он сам до сих пор не сошёл с ума, не сбежал, куда подальше? Как ему хватает сил наблюдать всё это, да ещё и самому участвовать? Насколько он всегда, оказывается, был силён! А нынче, если верить ей, он стал ещё сильнее.

Но он никогда, никогда, никогда не сделается столь силён, чтобы выдержать её, не отставать и не метаться от её чудовищ, снова с тоской подумал Макс. Но он будет стараться. Да, именно таков его свободный, добровольный выбор, и он будет ему верен.

Он подошёл к павильону привратника Народного дома, позвонил и велел доложить, что явился пропретор Максенций Юстин, личный референт Божественной Филиции, с посланием Её Величества Августы для плебейского трибуна.

Над Палатиумом поднималось солнце. Башенные часы Пантеона, величайшего в Ойкумене святилища «всех богов», проснулись после ночи, начали бить семь. Макс вошёл внутрь, приложил кулак к груди, салютуя охране Народного дома, и направился в апартаменты трибуна.

^[1] Новая Римская империя – государство, созданное в Северной Африке после падения Рима и Константинополя, предположительно в V веке н.э. До 1813 года называлась Аморийской империей, это название используется в трилогии «Наследники Рима».

^[2] Аватарианское летоисчисление примерно соответствует нашему и начинает отсчёт новой эры со времени пришествия на землю богов-аватаров, которое, по легенде, состоялось в 753 году после основания Рима.

^[3] Космополис – принятое у новых римлян определение Темисии как «всемирной столицы».

^[4] Андрон Псарик впервые появляется в романе «Нарбоннский вепрь», первой части трилогии «Наследники Рима». Там он молодой оратор-популист, сын народного трибуна Кимона.

^[5] Ойкумена – здесь: весь Обитаемый Мир.

^[6] Асфет – в аватарианстве персонификация Хаоса, олицетворение беспорядка и неустроенности, которые свойственны нецивилизованным народам. Асфет также олицетворяет Диавола, все деструктивные силы, желающие разрушить Божественный порядок новых римлян, их Богохранимую империю.

^[7] В альтернативно-исторической реальности «Божественного мира» людьми народа Книги (Писания) называют себя только иудеи.

^[8] Калазирис – здесь форменная, обычно облегающая фигуру, мужская и женская однотонная одежда: 1) патрисианской знати; 2) военных и гражданских чинов. Состоит из двух частей – короткой куртки с высоким стоячим воротником и застёгивающимися полами, и длинных узких штанов-чулков.

^[9] Mea Dea et Domina – моя богиня и госпожа (лат.).

^[10] «Царь тысячи царей» – одно из множества торжественных титулов Божественного императора.

^[11] «Тит Флавий уберёг от смерти своего Иосифа» – покоритель Иерусалима, а затем римский император Тит и его спутник, иудейский военачальник, затем писатель и историк Иосиф бен Маттафия, более известный как Иосиф Флавий.

^[12] В АИ-вселенной “Божественного мира” Иерусалим – столица религиозной этнархии Иудея; Птолемаида – главный город светского Палестинского экзархата. Оба этих образования находятся под контролем Империи, но Палестинский экзархат управляется имперским чиновником, а Иудея пользуется широкой автономией во внутренних делах.

^[13] Индикт у новых римлян – период не в 15, а в 12 лет.

^[14] Торквес – здесь: рабский ошейник, символ несвободы.

^[15] Симплициссимус, Саламандра, Феникс – боги-посланцы, аватары Творца, всего их 12, каждому из них соответствуют определённые способности, события, явления и пр.

^[16] Тода раба – спасибо тебе (ивр.).

^[17] Дромос – поезд, железнодорожный состав; экраноплан – гибрид корабля и самолёта, летящий над водой в пределах действия аэродинамического экрана. Дромосы и экранопланы – основные транспортные средства Империи.

^[18] «София, моя бабка, как-то поддалась порыву и отдала свой Глаз этому варвару, Варгу, спасла его тем самым от возмездия» – см. финальную главу романа «Воскресшие и мстящие», третьей части трилогии «Наследники Рима».

^[19] Содружество, Священное Содружество – объединение приверженцев аватарианской веры. Все граждане Империи по рождению и все новообращённые в веру аватаров считаются адептами Содружества.

^[20] «Я не могу допустить, чтобы ими, их умами и душами завладел Ульпин» – имеется в виду Януарий (Янус) Ульпин, который впервые появляется и активно действует в «Наследниках Рима».

^[21] Варг – принц, затем герцог Нарбоннской Галлии, один из главных героев трилогии «Наследники Рима». Драматические события, которые привели к воссозданию единого королевства свободных галлов, ещё не описаны, но подразумеваются. См. также повесть «Саммит», где Варг действует уже как король.

^[22] «Все, кому нужно, помнят до сих пор…» – история избиения младенцев известна по Евангелию от Матфея, но имперскими властями оно запрещено для публичного распространения.

^[23] «С тех самых пор у Софии в Мемноне остались важные связи» – встреча Софии Юстины с риши описывается в романе «Боги выбирают сильных», второй части трилогии «Наследники Рима».

^[24] «Или хотя бы Кракен, чтобы унять больную кровь. Здесь бы, наверное, помог мой брат…» – бог-аватар Кракен считается владыкой водной стихии, а также любых жидкостей. Брат Филис – Фео (Феодосий) имеет своим покровителем Кракена.

^[25] «Он не сумел вас защитить ни от египтян, ни от вавилонян, ни от сирийцев, ни от греков, ни от римлян» – имеются в виду египтяне времён фараона Нехо II, ненадолго установившие контроль над Израилем; вавилоняне Навуходоносора II, разрушившие Первый Храм; сирийцы эпохи Селевкидов, также притеснявшие народ Израиля; греки, постоянно враждовавшие с ним в эллинистический период, учинявшие погромы; и римляне, жестоко подавившие несколько восстаний в Палестине в I-II веках н.э.

^[26] Лагиды (Птолемеи) – династия эллинистических правителей Египта в IV-I вв. до н.э., царственные фрики, известные своим экстравагантным стилем поведения.

^[27] «Гмар хатима това» – хорошей окончательной записи [в Книге Судеб] (ивр.), традиционное пожелание добра в Йом-Кипур (Судный день).

^[28] Пропретор – у новых римлян чин, примерно соответствующий подполковнику.

^[29] «Да, я наследую великим фараонам…» – поскольку Новая Римская империя основывается на культурах Древнего Египта, Греции и Рима, её Божественные императоры считаются законными наследниками и преемниками египетских фараонов, древнегреческих царей и римских императоров одновременно.