Меню Закрыть

НАСЛЕДНИКИ РИМА. Книга II. Боги выбирают сильных

Таинственное происшествие способствует побегу мятежного Варга из темницы на имперском крейсере, а политическая борьба внутри самой Империи даёт ему новый шанс. Сенатор Корнелий Марцеллин, дядя Софии Юстины, одержим неразделённой страстью к ней, но полон решимости вырвать власть из её рук. Он раскрывает жестокие тайны Нарбоннской войны и обвиняет Софию в позорных неудачах кампании. В поисках поддержки София спешит в Мемнон, Священный Город аморийцев, к самим риши, таинственным хранителям Державы Фортуната. Когда-то риши пробудили в ней способности ментата — но зачем?..

Идя навстречу новым испытаниям, она снова и снова вспоминает главный урок Мемнона: боги не делают людей сильными — боги выбирают сильных.

Характеристики издания 2020 года:

ISBN: 978-5-517-01217-3
Тестовый блок: 412 страниц (офсет).
Оформление Анатолия Дубовика.
Масса: 600 г.
Размеры: 217x153x26 мм.
 
 

 

ISBN: 
Тестовый блок: 
Оформление Анатолия Дубовика.
Масса: 
Размеры: 
 

Избранная глава (43)

Этой ночью Темисия не смогла уснуть. Ошеломляющая новость о покушении Андрона Псарика на Софию Юстину с быстротой молнии распространилась по столице, оттеснив на задний план предстоящее голосование в Плебсии. Новость перетекала из уст в уста, её приправляли будоражащими кровь подробностями вылазки Софии на Форум; молва росла на ходу: иные рассказывали, мол, сами видели, как плебейский делегат Андрон Псарик собственноручно хватил ножом великородную княгиню, другие говорили, застрелил из фузера, а третьи возражали: нет, не стал бы он стрелять в великородную Софию, это сделал кто-то из толпы, чтобы подставить честного избранника. Многие ещё не знали о возвращении Софии из Мемнона, большинство вообще не знало, что София уезжала из столицы — но все сходились на том, что она ранена и находится в критическом состоянии. Узнав же, что с Форума Софию повезли не в Клинику Фортунатов, а в фамильный дворец, молва решила: дело безнадёжно; теперь гадали, успеет или не успеет князь Тит Юстин вернуться и увидеть дочь живой.

 

Молва на то и называется молва, чтобы пророчить худшее, — особенно когда молвой умело управляют.

В симпатиях к безвинно пострадавшей объединились все, от членов Высокородного Сената до последних птохов городских трущоб.

Потомки Фортуната не сразу поверили в саму возможность покушения на одну из них, да покушения прилюдного, а когда поверили, возмущению не было предела. Повсюду в княжеских дворцах раздавались грозные требования призвать простой народ к порядку: слишком много воли доставляли демосу прежние правители! Если кто и задавался вопросами, каким образом княгиня очутилась на плебейском митинге, такие вопросы пока открыто не звучали: во-первых, к дерзким поступкам Софии Юстины все давно привыкли, а во-вторых, просто неприлично было бы в чем-либо обвинять коллегу, которая, как говорили, одной ногой уже в лодке Харона.

Такова была реакция высшей патрисианской элиты; что до плебеев, их отношение красноречивее всех громких слов являлось невиданным скоплением народа в Княжеском квартале. Тысячи мужчин и женщин уже стояли у ограды фамильного дворца Юстинов; с каждым ударом часов тревожная толпа всё прибывала. Ждали известий о состоянии Софии. Известий не было; так минул час, другой. Молва, следуя своим законам, принялась творить новости сама. Разнёсся слух, что нечего стоять, поскольку пострадавшая уже скончалась. Но появился Марсий Милиссин; толпа, увидев популярного легата, проницательно разглядела истинную причину его приезда, и стали говорить другое: Марсий, как некогда Геракл, вырвет любимую из лап Танатоса. При этом как-то забывалось, что Геракл бился с Танатосом не за себя, за друга, за Адмета, выручая его жену Алкесту.

Некоторое время спустя Марсий явился выходящим из дворца. Был он мрачнее тучи, и толпа пришла к выводу, что на сей раз бог смерти одолел героя. При гробовом молчании толпы генерал проследовал к воротам, сел на коня — и скрылся.

Но оказалось, всё не так уж плохо. К собравшимся спустился майордом, дворцовый управитель, и сообщил, что состоянии княгини опасений не внушает. Речь майордома не отличалась связностью, и страждущий народ сделал обычный вывод: негодные слуги скрывают от народа правду о госпоже. Никто не собирался уходить: это, пожалуй, было бы обидно — прийти и просто так уйти, как будто ничего и не случилось! Народ решил стоять, покуда молодая княгиня сама не выйдет на балкон или, по крайней мере, кто-то достаточно авторитетный не заявит, что она в порядке.

Скоро терпение народа было вознаграждено: в юстиновский дворец стали собираться князья. Богатые кареты прибывали одна за другой; некоторые князья, кто жил поблизости, являлись на конях. Это было красивое зрелище, почти как на приёме по случаю Дня Рождения Божественного Виктора — ну, как народ мог пропустить такое?

Дальше случилось самое интересное. Из дворца в сопровождении свиты вышел князь Корнелий Марцеллин, сенатор, консул, исполняющий обязанности первого министра. Это было странно, на первый взгляд: никто не видел, чтобы он входил туда. Разумно было сделать вывод, что князь Корнелий заявился во дворец одним из первых, до прибытия толпы. Но вывод этот — и последующие, из первого разумного закономерно вытекающие, — сделать не успели, поскольку сам Корнелий развеял подозрения и рассказал о состоянии Софии. Рассказ был очень цельным, ёмким, толпа узнала всё, что ей хотелось знать. Само собой, из слов Корнелия следовало, что именно ему принадлежит заслуга в организации спасения Софии. Народ восславил первого министра, и Корнелий отбыл.

Поскольку ситуация с Софией прояснилась, народ переключился на Псарика. Сошлись на том, что преступление не может оставаться безнаказанным. Знающие люди просветили насчёт делегатской неприкосновенности, но это ещё больше взбудоражило толпу. Народ недоумевал: неужто всякий делегат свободен подымать руку на великородных лиц? Для того ли избирают делегатов? Сразу подсчитали, что почти четыре тысячи делегатов приходятся на двести с небольшим сенаторов. К чему придёт держава Фортуната, если каждый неприкосновенный делегат будет нарушать закон? Раздались голоса, мол, вовсе нам не нужно делегатов, поскольку проку от них всё равно никакого, один лишь шум; пусть-де патрисы нами правят, как было до всеобщего восстания.

Излишне умным тотчас заткнули усердные глотки: что было до восстания, то былью поросло, а нынче ересью попахивает! Изречено Великим Основателем: должны быть делегаты от народа — и будут делегаты от народа! И вообще, восстания-то никакого не было, то враки, злые сказки, происки злокозненных еретиков, приспешников Асфета. Спасаясь от опасных обвинений, излишне умные нашлись по поводу делегатской неприкосновенности: оказывается, Плебсия сама может выдать своего делегата, и тогда не будет никакой неприкосновенности.

Народ взъярился снова: когда ж это избранники Андрона выдадут, если трибуном у них, у избранников, отец Андрона Кимон?

Излишне умные, кляня в душе и ум свой, и язык, — ну кто мешал им тут стоять, как все стояли, кричать, что все кричали? — заметили, что осудить Андрона можно и без Плебсии, если удастся доказать не просто покушение на человека, а посягательство на Истинную Веру. Такое разъяснение утешило толпу, но более всего — излишне умных: им можно было перевести дух.

Тут принялись гадать, является ли покушение на великородную княгиню ересью или то обычный, хотя и редкий, криминал. Сошлись, что честный амориец, верующий в богов, на дочь Юстинов руку не подымет, — а значит, сын трибуна еретик и поступать с ним следует, как обычно поступают с еретиком благочестивые власти. На этом этапе сторонники Андрона, без сомнения, присутствовавшие в толпе, кричали громче всех, заранее отводя от себя подозрения в сочувствии еретику; один из них даже заметил, мол, мы, честной народ, давно уже не видели, как жгут еретиков, этак состаримся и не увидим, а вот как раз удобный случай посмотреть. Его активно поддержали: не одному хотелось посмотреть, как жгут, а многим.

Когда по поводу естественной судьбы еретика достигнут был консенсус, собравшийся народ взялся бранить прокуратуру и милисов: народ боялся, что гнусный еретик сбежит от справедливого возмездия.

Народ был бы разочарован, если бы узнал, что в это время следователи Генеральной прокуратуры снимают показания с Софии и других участников происшествия; что же до молодого Псарика, то найти его действительно пока не удаётся.

Тем временем большие люди, желающие лично засвидетельствовать свою поддержку пострадавшей дочери Юстинов, продолжали прибывать, и даже сверх того — являлись люди, которые заметно выделялись над большими. Так, приезжал понтифик и по пути благословил собравшихся. Народ потребовал от его святейшества немедля отлучить еретика Андрона от Содружества, но понтифик благоразумно отмолчался. Вслед за понтификом в роскошной карете с геральдической буквой «Ф», сопровождаемые отрядом палатинских гвардейцев, явились дети Виктора V — наследник Хрустального трона Констанций Фортунат и его сестра Виктория Даласина. Между прочим, Эмилий Даласин, прибывший вместе с матерью, во дворец к Софии не пошёл, а остался ждать в карете. Толпа восторженно приветствовала наследника с сестрой; пронёсся невероятный слух, что вот-вот должен приехать сам август. Если прежде кто и собирался домой, то теперь люди решили стоять до конца, покуда не узрят живого бога; между тем прибывали всё новые и новые народные силы.

Народ сам не ожидал от себя такой любви к Софии Юстине.

А что же София? Ей пришлось принимать всех высоких визитёров. Для Юния Лонгина, оказавшегося весьма кстати, вспомнили роль любящего мужа, и он старался — ради детей, которых родила ему София. Медея Тамина тоже была на уровне; благодаря её находчивости, выносливости и умению ориентироваться в запутанных имперских законах удалось затвердить в умах следователей и высокопоставленных визитёров нужную версию происшествия. Авторитет Медеи за эти ночные часы настолько вырос, что София уже не удивилась, когда в её, Софии, присутствии Констанций Фортунат лично пригласил новую архонтессу в Сапфировый дворец, на приём в честь годовщины своей свадьбы, — недавняя провинциалка становилась самостоятельной, влиятельной фигурой… излишне влиятельной, как вдруг подумалось Софии.

Но более всего София нервничала по другой причине: человек, который в самом деле ей был нужен, тот человек, ради которого, собственно, весь план и затевался, — тот человек не ехал!

А время шло, София чувствовала себя разбитой, и чем дальше, тем больше. Читатель легко поймёт её состояние, если вспомнит, сколько тяжких испытаний взвалила на себя эта женщина. Колоссальное нервное и физическое напряжение последних дней давало знать, и София понимала: достаточно лишь чуть поддаться слабости, и всё, ради чего она старалась, будет потеряно, как был уже потерян Марсий. Поэтому она снова и снова напрягала свою волю — и ждала.

Её долготерпение было вознаграждено, и интуиция не подвела Софию: в четвёртом часу ночи ей доложили о прибытии трибуна.

Кимон Псарик был коренаст, широк в плечах, носил большую голову на короткой толстой шее, лицом казался неприветлив, но выглядел, как честный, справедливый муж — иначе говоря, Кимон Псарик производил впечатление человека из народа, такого, каким и должен быть защитник трудящихся масс. Прежде Кимон носил внушительную бороду, но нынче, сделавшись трибуном Плебсии, бороду сбрил, ибо считалось неприличным члену Консистории, государственного совета, иметь много растительности на лице, а Виктор V бородатых просто не любил. Впрочем, потеря пышной бороды не умалила вес старшего Псарика в глазах народа и его избранников — напротив, чуть остепенившись, вождь радикальной фракции приобрёл себе новых сторонников; если прежде по слову Кимона голосовали до четверти делегатов, то нынче таковых набиралось более трети, почти половина. Все знали, что за Кимоном стоят влиятельные силы, магнаты Киферополя и сенатская фракция популяров под руководством Корнелия Марцеллина.

София очень опасалась, что Корнелий разгадает её план и сделает всё, чтобы до решающего заседания не пропустить к ней Кимона.

Но всё же Кимон появился.

Она приняла его в опочивальне, полусидя на ложе; ей не пришлось играть, чтобы изобразить недуг. Кимон вошёл, сумрачный, как эта ночь, склонил голову в знак приветствия и подождал, пока слуга закроет дверь с той стороны.

— Я хочу выразить вашей светлости мои искренние соболезнования и принести извинения за сына, — выдавил из себя трибун; София понимала, сколь тяжело даются ему эти слова.

— Благодарю вас, гражданин Псарик, — столь же сухо, как и он, сказала она.

Зависла пауза. Страдание отразилось на лице трибуна. Он ненавидел дочь Юстинов всеми фибрами своей души — и, верно, не было в верхах Империи двух других столь непохожих людей, непохожих внешне, внутренне, да как угодно. Этот визит во дворец Юстинов представлялся Кимону Псарику венцом возможного унижения. Тем более, Андрон уже успел поведать своему отцу, как было всё на самом деле. Но Кимон был политиком, отцом, и как политик он обязан был прийти и повиниться за делегата Плебсии, которую он возглавлял, а как отец — за сына.

Пауза затягивалась. София молчала и внимательно смотрела на Кимона, а он смотрел в сторону, наверное, в окно, где в ночи горели тысячи огней. Наконец, преодолев разделявшую их стену ненависти, Кимон промолвил:

— Я должен спросить у вашей светлости, существует ли способ загладить вину моего сына и прекратить кривотолки.

— Возможно, ваши опасения преувеличены, — холодно ответила София. — Ваш сын имеет статус делегата, и этот статус оградит его от всяческих преследований.

Кимон с напряженным любопытством посмотрел на неё.

— Вы не будете настаивать на лишении Андрона неприкосновенности?

— Вопрос стоит иначе: достаточно ли будет моего влияния, чтобы застопорить начавшийся процесс?

— Ваша светлость, я человек простой. Скажите прямо, что вам нужно, и я отвечу, готов ли я…

— Вопрос стоит иначе, — жёстко перебила София, — готова ли я пойти вам навстречу и спасти вашего сына, гражданин Псарик.

По лицу трибуна пробежала гримаса: он с трудом сдерживал гнев.

— Я это предвидел, идя к вам. Дело касается завтрашнего голосования, верно?

Она кивнула и сказала без обиняков:

— Завтра вам надлежит призвать своих сторонников голосовать против кандидатуры Корнелия Марцеллина.

— Я знал, вы думаете, что вам всё позволено, но нынче… вы нынче превзошли Софию Юстину, которую я знал! Нам не о чем больше говорить!

Он чуть заметно поклонился и двинулся к двери.

— Ступайте, — с видимым равнодушием отозвалась она, — но не меня вините, когда за вашим сыном явятся милисы в белых ризах.

Кимон побледнел и замер.

— На что это вы намекаете?

— А вы, спеша ко мне, не слышали, о чем толкуют ваши избиратели?

— Какое отношение это имеет к делу?

— Непосредственное. Вам нелегко будет убедить священный суд, что ваш Андрон — не еретик.

— Не слышал большего абсурда! — со смехом возгласил Кимон. — Ну, что же, если вам угодно, затевайте суд! Мы оправдаемся, а со своей стороны докажем, что вы оклеветали моего Андрона. А может, и докажем больше, — с угрозой в голосе добавил он.

— Поймите, — смиренно молвила София, — мне нечего терять. Вы с Марцеллином обманули меня, лишили власти, мне стыдно появиться в мундире комита — я теперь никто! Я, прямая и единственная наследница имени и подвигов Юста Фортуната, — никто! Много ли проиграю я, если проиграю суд? Вы взвесьте, сколько проиграете вы, если проиграете суд!

— Это не более чем блеф, — презрительно усмехнулся Кимон. — Я не боюсь ни вас, ни вашей мести, ни суда. Да где же это видано, чтобы наш справедливый суд приговорил народного избранника по вздорному навету! Или вы не представляете, какое будет возмущение народа, если предположить, хотя бы на миг, что такое вдруг случится? Сегодня народ на вашей стороне, это правда, но завтра всё изменится! Имейте же достоинство принять поражение, как подобает человеку, в чьих жилах льётся кровь…

— Не вам, плебею, рассуждать о крови Фортуната! Наивный человек вы, гражданин Псарик, совсем меня не знаете! Не цените вы благородства дочери Юстинов. Любой бы на моем месте поспешил к его святейшеству понтифику со всеми документами, — а дальше пусть святые иереи разбираются!

— О каких-таких документах вы толкуете?

София молча встала с постели и прошла к тайнику. Кимон неотрывно следил за её движениями. Он начинал понимать, что худшее ждёт его впереди.

Она обернулась и молча протянула ему папку с бумагами.

— Что это такое?

— Посмотрите сами.

Кимон заложил руки за спину.

— Я не стану смотреть, пока вы не скажете, что это такое.

София пожала плечами и положила папку на столик перед софой.

— Это улики, доказывающие причастность вашего сына Андрона к зловещей ереси Ульпинов, — не моргнув глазом, молвила она.

Трибун открыл рот от ужаса и изумления.

— Абсурд… — услышала София его смятенный шёпот.

— Не верите, так посмотрите сами, — повторила она.

Руки Кимона дрожали, когда он листал страницы дела. Вот он не выдержал и опустился на софу. Проглядев всё, он затворил глаза и так застыл. Одно мгновение Софии даже показалось, что Кимон умер. «Вот так некстати!», — подумалось ей, но в этот момент трибун открыл глаза и простонал:

— Вы не женщина. Вы хуже гарпий и Ехидны. Да сам Асфет бы не решился обвинить моего сына, моего Андрона, в зловредной ереси! Как… как вы можете?! Или я грежу наяву?

— Я понимаю ваши чувства, чувства отца, и я не обижаюсь на ваши слова.

— Она не обижается! — чуть не рыдая, молвил Кимон. — Нет, я никогда не думал, что кто-нибудь из потомков Фортуната способен на такое! На низменный шантаж! О, где же ваше княжеское благородство?

— Моё княжеское благородство проявляется в том, что я сначала показываю эти документы вам, а не его святейшеству понтифику, хотя могла бы показать: он приходил ко мне недавно.

— Вы не показываете их ему по простой причине: они фальшивы!

— Улики подлинные, гражданин Псарик. Отпечатки пальцев указывают на то, что ваш сын Андрон участвовал в освобождении обоих ересиархов, Марка и Януария. Надёжные свидетели готовы подтвердить, что видели Андрона Псарика и его друга Зоила Бутму в ту ночь на Форуме. Есть и другие доказательства. Итак, всё говорит за то, что ваш Андрон содеял тяжкое преступление против богов и государства. Закон предусматривает для еретика-плебея смертную казнь через сожжение. Таков закон!

— Я не могу поверить… Вы понимаете, что вы творите?!

София пожала плечами, снова демонстрируя трибуну ужасающее хладнокровие.

— Не верите — не надо. Хотите, чтобы разбирался суд, — пусть разбирается. Я передам улики в Курию.

— Ничего вы не передадите! — возгласил Кимон и, схватив папку с уликами, бросил её в камин.

Огонь тотчас принял бумагу в свои горячие объятия, а София холодно усмехнулась:

— Кимон, вы сущее дитя. Это, конечно, были копии. Оригинал в надёжном тайнике. А я на вашем месте последовала бы прозвучавшему совету и признала поражение: имейте мужество, трибун! Я всегда добиваюсь, чего хочу, вам следовало это знать, когда вы с Марцеллином льстили себя наивными надеждами. Итак, выбирайте: или Плебсия проваливает завтра Марцеллина, или завтра же улики против Андрона оказываются в руках святейшего понтифика, и начинается процесс, остановить который не будет властен даже император!

— Мой сын не ангел, не святой, но он не еретик, и вы это прекрасно знаете!

София надменно усмехнулась, показывая этим, что взывать к её справедливости, равно как и к милосердию, — напрасное занятие. И Кимон понял, что эта женщина, чья красота невольно смущала даже его, неколебимого трибуна, своё слово сдержит, сознательно погубит невиновного Андрона — и даже выиграет на этом, поскольку ересь сына бросит ужасающую тень и на отца, и на всю фракцию, и на стоящих за фракцией могущественных денежных людей. «Да что там говорить, — подумалось Кимону, — это будет повод для полного разгрома нашего движения… где это видано, чтобы соратники еретика в Народном Доме заседали… народ нас первый растерзает!.. Выходит, я и впрямь обязан выразить ей благодарность, что эти страшные улики вижу я, а не понтифик!»

Чтобы сломить трибуна окончательно, она прибавила:

— Пожалуй, я не буду больше вас увещевать. Вы убеждены в невиновности сына, и это вызывает уважение. Что ж, полагаю, вы сумеете обелить его на суде. Ваши друзья магнаты дадут вам деньги на лучших адвокатов…

«Толстосумы заплатят любые деньги, чтобы поскорее и без опасной огласки утопить Андрона. Легче найти иголку в стоге сена, чем адвоката, согласного отстаивать сообщника Ульпинов. Нет, до адвокатов дело не дойдёт. Андрона уберут до начала процесса!», — с содроганием подумал Кимон.

— …Так что не смею больше вас задерживать, трибун, — закончила София.

Призвав всё своё мужество, Кимон сказал:

— Я спасу сына. Для меня родная кровь дороже власти. В отличие от вас!

— Не смейте! Вы ничего не знаете ни обо мне, ни о моей крови!

— Одно я знаю твёрдо, — с горечью молвил он, — для вас не существует ни правды, ни морали, ни просто человеческой порядочности. Вы одержимы властью ради самой власти. Вам следовало бы заменить сову с герба юстиновского рода на изображение пираньи… или акулы! Что ж, торжествуйте, нынче у вас праздник. Но будет день, и боги воздадут вам по заслугам… Прощайте, ваша светлость.

— Постойте, гражданин Псарик, я с вами не закончила ещё.

— Вы разве не закончили терзать меня?

— Оставьте этот тон, возьмите себя в руки; девица Поликсена на жертвенном алтаре вела себя достойнее! А вы не жертва, вы договаривающаяся сторона. Мы с вами равноправны.

— У меня кровь стынет от вашего цинизма.

— Что вы хотели бы иметь взамен?

— Взамен?

— Ну, разумеется! Вам как-то нужно сохранить лицо. Иначе ваши люди вас не поймут, подумают, вы не в себе, и всё равно проголосуют за Марцеллина. Предупреждаю снова: если он пройдёт, неважно, по какой причине, я тотчас отправляю документы в Курию! Итак, скажите мне, как вы намерены сберечь лицо?

— Я не могу сейчас об этом думать, — мертвенным голосом ответил Кимон.

— На ваше счастье, я подумала за вас, — улыбнулась София. — Ваша фракция может рассчитывать на пост министра земледелия в моём будущем правительстве. И на ряд других немаловажных постов.

Кимон с удивлением посмотрел на неё.

— Вы сказали: «фракция»? Означает ли это, что член радикальной фракции будет министром? Плебей — министром?

— Вы поняли верно. Моё правительство намерено провести земельную реформу. Я полагаю, будет справедливо, если проблемами земли, где трудится народ, займётся делегат от самого народа.

Кимон отрешённо покачал головой, отказываясь верить в то, что слышат его уши.

— Божественный Виктор никогда не утвердит министром человека из народа, — пробормотал он. — Даже меня, законно избранного трибуном, Божественный, как я слышал, утвердил против своего желания.

— С Божественным Виктором, с сенаторами и со всеми прочими, кто вас не любит, я договорюсь сама, — уверенно заявила София, — а вам следует знать, трибун: когда я займу своё законное место в Малом Квиринале, у вас не будет лучшего союзника, чем я.

— Кто бы вам поверил! Меня мутит от одной мысли, что придётся вместе с вами заседать в Консистории!

— Это легко поправить, гражданин Псарик: уйдите с должности трибуна. Которую, если вы помните, помогла вам занять именно я. Вы, кстати, мой должник ещё с тех пор!

— Нет, не дождётесь, ваша светлость!

— Да, власть близка и вам, плебею, — усмехнулась она. — А что, если я, дополнительно, потребую вашей отставки? И в самом деле, зачем мне враг на ключевой позиции плебейского трибуна? А вам придётся подчиниться, ради сына! Тогда и станет ясно, что вам дороже, сын или трибунский жезл.

Холодный пот выступил на низком и широком лбу Кимона.

— Завтра я перестану быть вашим врагом, княгиня, — собравшись с духом, отозвался он. — Вы правы: в наших интересах работать сообща на благо государства и народа. По сути, требование ваше справедливо… я думаю, удастся убедить делегатов голосовать против Марцеллина… и за вас. Я скажу, что вы пообещали народному движению поддержку. Учитывая события последних часов, — Кимон кивнул головой в сторону окна, — народные избранники будут на вашей стороне. Да, я сумею убедить их!

— Наконец, я слышу голос не слабой жертвы, но справедливого трибуна, — похвалила его София. — Конечно же, найдутся экстремисты, которые вас обвинят в предательстве… и пусть! По-моему, лучше быть обвинённым в сговоре с Юстинами, чем в государственной ереси.

Кимон молча кивнул, избегая смотреть на неё.

— Не хочу, чтобы обида на меня застлала вам рассудок, — добавила она. — Поймите, Кимон, у меня не было другого выхода, кроме как задействовать эти улики. Иначе бы вы не поддержали меня. Прошу вас, и в вашем лице прошу всех, кому боги назначили родиться плебеями: дайте мне шанс доказать, что я не такая, как мой отец, как все Юстины! Народ для меня — не грубый демос, не жалкая толпа, а подданные императора, такие же, как мы, патрисы, и я…

— Я не могу исполнить вашу просьбу, — перебил её Кимон. — Никто не может ничего вам дать, поскольку вы привыкли отбирать!

— Идите, гражданин Псарик. Я устала… Легче выжить в пучине урагана, чем переубедить упрямого плебея. Идите, но запомните, — тут в голосе Софии снова зазвучал металл, — запомните, трибун, я не потерплю уловок! Подозреваю, от меня вы тотчас побежите к Марцеллину… советую не делать это! Горе любому, кто понадеется переиграть меня! Одну ошибку вы уже допустили, связавшись с Марцеллином, а вторая может оказаться роковой! Я искренне вам не советую повторно искушать судьбу.

Учащённое дыхание Кимона показало Софии, какая внутренняя борьба происходит в нем; она поняла, что своими последними словами, возможно, удержала трибуна от роковой ошибки.

— Божественный Виктор будет нами оскорблён, — сказал Кимон. — Он сделал Марцеллина консулом. А мы, плебеи, консула провалим. Опасный прецедент неуважения избранников к священной воле!

«Пожалуй, в этом он прав, — подумала София. — Как странно, мне в голову и вовсе не пришло! Устала я, устала, в самом деле… А, впрочем, если император оскорбится на избранников, мне даже лучше: он не станет слушать их наветы на меня. Вывернусь!»

— Не беспокойтесь, гражданин Псарик, Его Августейшее Высочество Констанций Фортунат, посетивший меня до вас, дал понять, что его отец, Божественный Виктор, с уважением воспримет любой выбор делегатов, — солгала она.

— Поклянитесь мне княжеской клятвой, в том, что отдадите мне оригинал и все копии так называемых улик против Андрона, как только Марцеллин будет провален.

«Он переходит в контрнаступление, — поняла София. — Молодец, быстро оправился. А мне не по себе… Устала!»

— К чему вам моя клятва, гражданин Псарик?

— Вы поклянётесь, ваша светлость, или считайте, разговора не было! — отрубил Кимон.

Это была его ошибка: София тотчас приняла непреклонный, надменный вид, как в самом начале встречи, и отчеканила:

— Клясться я вам ни в чём не стану. Я не проситель перед вами, а благодетель: я спасаю вашего сына от неминуемой расправы! Я всё сказала. Вам решать. Ступайте.

Она не знала, что именно в этот момент Кимон принял бесповоротное решение изменить Корнелию Марцеллину. Глядя на неё, он думал: «Это женщина не будет торговаться. Я должен поступить, как она хочет. Я это сделаю — иначе за меня сделают другие. Но… но она не всегда будет столь же сильной!»

Кимон подошёл к окну, увидел тысячи огней в ночи, людские толпы у дворца Юстинов — и утвердился в своём окончательном решении. Вопрос, мучивший его с начала этой страшной ночи, вырвался из глубины сознания и прозвучал вслух:

— Почему они так любят вас? Вас, которая не сделала им ничего доброго! Вас, которая безмерно далека от них, от их страданий! Вас, алчного монстра в женской плоти, — почему они вас любят?

София кивнула, точно давно ждала этого вопроса, улыбнулась и встала у окна рядом с Кимоном.

— Ах, трибун, трибун, защитник народа, — с напускным сочувствием промолвила она, — ничего-то вы не понимаете в своём народе! Вы думаете, народу нужен хлеб? Зрелища? Деньги? Головы патрисов? Нет, гражданин трибун. Народу нужна красота! Вы спрашиваете, почему они любят меня? Они не меня любят, а красоту во мне, красоту души и тела, такую красоту, которой нет у них и никогда не будет, но которая единственная несёт усладу в суетной и тяжкой жизни. Где красота, там радость, там места нет для зла и ненависти. Они интуитивно понимают то, чего не понял их трибун: таких, как вы или ваш сын, даёт толпа — таких, как я, рождают боги. Не станет вас — тотчас появится другой трибун, на вас, Псариков, похожий; меня не станет — другой такой, подобной Софии Юстине, не появится скоро!

На улице огни пришли в движение, послышались приветственные крики… вдруг толпа охнула и начала скандировать:

— Со-фи-я! Со-фи-я! Со-фи-я! Со-фи-я!

— О, боги… неразумная толпа! — застонал Кимон и плотно, мучительно, затворил глаза, точно надеясь спрятаться от этих звуков и огней.

— Нас увидали, поздно отступать, — сказала София. — На вашем месте я бы ловила момент.

— Что вы имеете в виду?

— Давайте вместе выйдем на балкон, покажемся народу. Люди поймут: мы с вами не враги.

— Я не могу.

— Напрасно! Хороший политик на вашем месте…

— А-а, пропади оно к Асфету. Я согласен!

Они вместе вышли на балкон, и толпа, ликуя, приветствовала их. На балконе у Софии закружилась голова, она почувствовала, что с минуты на минуту сознание её оставит. Но никто не понял этого, так как ей хватило сил самой вернуться в опочивальню.

Трибун Кимон Псарик уехал, провожаемый благожелательной толпой. Тысячи людей, проведшие у дворца Юстинов ночь, стали расходиться. Хотя Виктор V так и не приехал, их долготерпение вознаградилось появлением Софии и Кимона вместе. Народ исполнил свою роль!

София через два часа пришла в себя — и увидала, помимо обязательных врачей, подле себя неутомимую Медею. Та выглядела особенно прекрасной, свежей, удовлетворённой, и София, зная, что Медея не смыкала глаз, неожиданно ощутила жгучую, прежде незнакомую ей неприязнь к подруге. «Она стократ выносливей меня, — подумала София. — Если кто и выиграл нынче ночью, это она, Медея!»

А Медея, ощутив неприязнь Софии, подумала: «Корнелий прав: мне нужно поскорее уезжать в мою Илифию!».

— Ты сломала Кимона, — сказала Медея на патрисианском сиа, — он отбыл сам не свой. Ты снова победила. Я и не сомневалась в этом!

— Si alteram talem victoriam reportavero, mea erit pernicies[1],  — прошептала София. — Трибун явился во дворец Юстинов моим политическим противником, а вышел из дворца моим личным врагом, смертельным врагом…

«С каждым днём и с каждой ночью легион твоих врагов прибывает, подруга… и когда-нибудь тебе не хватит сил управиться со всеми с нами», — подумала Медея, но вслух сказала другое:

— Объясни мне, зачем ты изводила себя, выкручивая руки этому упрямому плебею, когда достаточно было отдать улики его святейшеству, и с гораздо лучшим результатом? Неужели ты пожалела сына и отца Псариков?

— Конечно, нет, — усмехнулась София. — Дело в другом. Я не хочу, чтобы избранника народа осудили как еретика. Это опасно для державы. Сегодня обвинят злосчастного Псарика, а завтра, может быть, возникнет искушение назвать преступником достойнейшего мужа. Это ведь так просто: если ты еретик, тебя уже не существует! Я не хочу творить опасный прецедент.

— Ты блефовала…

— Да. Я ни за что не отдала бы документы в Курию. Но Кимон Псарик обязан был понять: София Юстина способна это сделать!

Медея услышала это, и первой мыслью её было предупредить Корнелия и Кимона. «Если они узнают, что София блефовала, Корнелий станет первым министром. Он и Кимон не забудут мне важной услуги!» Но тотчас Медея вспомнила туманные намёки самого Корнелия. «Квиринал, знаете ли, это не самое ценное, что может прельстить такого человека, как я», — сказал ей Корнелий. «А если так, — подумала Медея, — он не польстится на мою услугу. Кроме того, он может не поверить мне, подумает, я действую по наущению Софии. И, что ещё важнее, мне нет резона их предупреждать: они не смогут дать мне больше, чем уже имею. Нет, я промолчу, повременю!»

Ещё Медея подумала о том, что на месте подруги она, конечно, учинила бы процесс, красивый, громкий и ужасный: став архонтессой, она осталась прокурором, такое было у неё душевное призвание.

Она ещё не знала, даже не надеялась, что грядут славные времена для великих, беспощадных прокуроров.

Над Темисией опасливо занимался туманный рассвет — и ничего ещё не кончилось, а только начиналось!

 



[1] «Если я одержу ещё одну такую победу, я погиб» (лат.) — знаменитые слова эпирского царя Пирра после его победы над римлянами.