НАСЛЕДНИКИ РИМА. Книга III. Воскресшие и мстящие

Избранная глава (53)

Варг метался, словно в бреду. Этот кошмар преследовал его каждую ночь. Третьего дня, измученный и потрясённый, Варг зарёкся ото сна — но утомление дневных забот взяло своё, и сон-кошмар нагрянул снова. Но поутру голова оказывалась ясной, будто ночной кошмар не горе нёс, а просветление. Варг понимал, кто и зачем мучает его кошмарными видениями, однако ничего и никому не говорил: вокруг были люди, которые смотрели на него, для них он был и вождь, и символ, лишённый права на сомнение, боль, слабость.

Кошмар был явственным, живым. Варг видел Доротею, свою жену, и вместе с нею — её отца, Корнелия Марцеллина. Ещё там были четверо рабов: огромный лестригон-людоед, свирепая чернокожая амазонка, восточная женщина, не то девочка, с грудями противоестественного размера, и краснокожий карлик омерзительного вида, да ещё с хвостом… Варг не обладал извращённым рассудком и сам бы не представил, чем может заниматься такая компания. Если бы услужливый кошмар не живописал ему это, во всех гнусных подробностях. Руководил тошнотворным действом сам князь Корнелий — и Доротея тоже принимала в нём участие. Вернее, это существо походило на Доротею, лицом и телом совершенно было Доротеей, однако Варг не мог представить такой свою жену — покорной, молчаливой, слабой, готовой ублажать самые постыдные желания отца.

«Нет! Нет!! Это обман, морок, злая волшба! Не верю, не поверю никогда!», — так он кричал во сне. И снова тщетно: это был сон, а во сне спящий только видеть властен, не участвовать в видениях.

Варг просыпался на рассвете и был собою прежним: он проводил поверки и манёвры, творил правосудие, общался с воинами и послами, затем его войска совершали новый марш-бросок, навстречу цели.

Мерлин всегда был рядом, всегда у Мерлина имелся правильный совет, были ответы на все вопросы; эти ответы поражали мудростью, вид старого друида внушал благоговение и трепет, а речи Мерлина были подобны бальзаму для смущённых душ. Внимая эти правильным речам и вспоминая свои ночные кошмары, Варг вновь и вновь давил в себе, как внутреннего гада, яростное желание заткнуть Ульпину рот, заткнуть сейчас и навсегда, а лучше — разорвать его в клочья, втоптать в родную землю, сжечь и развеять, как худшее из зол.

«Янус, — напоминал он себе. — Есть ещё Янус. Уж если убивать, то сразу и обоих. Наверняка, чтоб больше не восстали».

И снова наступала ночь, а с ней кошмар, и снова было утро, приветливое, ясное, и дело шло как нельзя лучше. К нему стекались воины, охочие до золота и ратных дел, отважные авантюристы, готовые сражаться с амореями везде и всюду, рыцари, простолюдины, бывшие рабы, мечтающие поквитаться: если не с прежними хозяевами, хотя бы с теми, кто признаёт этих хозяев Хозяевами Ойкумены.

Король Оттон был недалёк от истины: новая армия Варга к середине августа составляла почти двадцать тысяч человек, и едва ли эта цифра, впечатляющая сама по себе, показывала уровень боевого духа новобранцев. Да, дело шло как нельзя лучше. Скоро ожидались первые баталии. Варг даже не думал, что может проиграть: по плану Мерлина он проиграть не мог — тот Варг, который Мерлину был нужен.

Варг это понимал, а понимая, не казался себе слабым и покорным. И вновь, и вновь, как заклинание, как символ его веры, в нём пылала мысль: «Они сильны тогда и там, когда и где мы слабы. Мы не избавимся от них, пока мы слабы. А коли так, сыграем по их правилам!».

Однако он был человек, и он не знал границы этих правил. Есть ли таковые? Он ожидал от них всего, но он не мог предвидеть, что первой жертвой станет Доротея. «Зачем? Почему? Чем моя Дора им мешает? Зачем им убивать нашу любовь?» Он терялся в догадках и не находил ответов.

Проще всего было спросить Мерлина. У Мерлина нашлось бы лучшее из объяснений. У Мерлина любые объяснения были наилучшие из самых лучших.

Но зачем спрашивать, если, спросив, нельзя убить, растерзать, втоптать в землю, изгнать из жизни и из сердца раз и навсегда?..

Варг и без Мерлина знал, что это правда. Всё правда, что является ему в кошмаре. Та злая правда, которая ушла из жизни, как только Доротея стала ему женой, его любовью и подругой. Правда, которая незримо витала вокруг Доротеи, тайна, которую она несла в себе, желая и страшась делиться ею с мужем. Это была её личная тайна, её скелет за дверью, и как любящая женщина, она была не властна открыть рот для слов своего давнего позора. Не раз в их разговорах звучали странные намёки, но дальше тех намёков они не шли; ни Варг, ни Доротея не желали ни знать, ни вспоминать, что было раньше, до того, как они встретили друг друга. Раньше через них текла иная жизнь, столь непохожая на новую, как непохожи каменные истуканы имперских городов на дышащие ветром галльские леса…

Их любовь, любовь мятежного вождя галлов и аморийский княжны, была столь неожиданной, опасной, дерзкой, что, раз полюбив друг друга, они больше боялись разлюбить, чем принять правду.

И снова наступала ночь, а с ней кошмар, и снова было торжествующее утро. Варг бился со своим предчувствием, приказывал душе быть сильной и клялся сам себе, что не позволит демонам сломить любовь. «Пусть это будет продолжаться месяцы и годы, пусть демоны замаются смущать меня — я им не сдамся и Дору тронуть не позволю!»

Он каждый день писал ей из похода, а она в ответ ему писала из Нарбонны, и это было счастье.

Но однажды пришёл вечер, когда воспоминания от прошлой ночи нагрянули, подобно сонмищу бесстыдных нибелунгов. И Варг поймал себя на мысли, что не сможет написать письмо жене.

Следующим вечером он приказал себе писать. То, что получилось, он отправить не решился, сжёг, а новое писать не стал. Не смог.

Вот так он понял, что не сможет больше прикоснуться к Доре.

Он это понял вечером — а ночью было чудо: кошмар, ставший для него привычным, исчез. Наутро Варг проснулся с ясной головой, но вечером опять и снова думал о своей жене.

А дальше наступила ночь, и с ней ещё кошмар, ещё бесстыднее и злее.

Как откровение явилась ему мысль: «Я не смогу спасти любовь: они мне это не позволят! Но, может быть, успею я спасти хотя бы Дору и память о нашей любви».

Явившись, эта мысль лишила его сна, — а утро, свежее и ясное, смело сомнения.

То было утро первой настоящей битвы.

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),
23 августа, Галлия, Толоза и её окрестности

Из «Походных записок» рыцаря Ромуальда

Графство Толозское всегда принадлежало нам, нарбоннцам. И даже на имперских картах оно часть нашего герцогства. Лукавы эти карты! Они точно не видят, что двадцать лет назад, при Круне, когда восстал тот против власти амореев, имперская собака Хоган, граф Толозы, воспользовался смутой и отложил удел от герцогской короны.

За эти годы мы, нарбоннцы, так и не собрались проучить изменщика. Другие дела были. А Хоган между тем усилился, набрал хороших воев, соорудил в Толозе цитадель. Короче, всем давал понять, что он себе хозяин. При этом льстился к амореям, и амореи, вопреки своим законам о нерушимости федеративных рубежей, злодею потакали и, сверх того, науськивали Хогана на нас. Граф же, имея амореев за спиной, всё более наглел; так, года за три до смерти Круна он отхватил у герцога большую полосу земли от истоков Гарумны до самого моря. Поэтому никто не удивился, когда у Хогана завелись собственные морские корабли. Хоган был у Круна бельмом на глазу, и, кстати, это стало одной из причин, почему прежний государь решил принять власть амореев.

Для Хогана настали злые времена. Он бросился к хозяевам, в Миклагард, и там стучался во все двери. Пока София Юстина, тогдашний министр колоний, не приняла его, с тем чтобы объявить: ты, граф, вассал герцога Круна, верного слуги императора, поэтому спеши в Нарбонну, повинись и, может быть, герцог тебя простит.

Но Хоган знал характер Круна: возможно, и простит — однако голову от тела отделить прикажет! Отчаявшись найти поддержку в Миклагарде, граф побежал к Танкреду, аквитанскому владыке. Танкред, нужно сказать, первый из негодяев, какие по недоразумению зовутся галлами. Он ненавидел Круна всей душой, ненавидел с того самого дня, как Крун похитил его сестру Хельгу и женился на ней. Даже амореям, даже самой Юстине не удалось их примирить. Так что Хоган на этот раз не прогадал, знал, у кого искать защиты. Танкред помог ему, несмотря на недовольство амореев. Хотя, кто знает, может, амореи и рады были, что Танкред помог изменщику: амореи всегда радуются, когда галлы враждуют меж собой. И не только галлы.

Короче, уцелел граф Хоган. Хотя захваченную землю пришлось вернуть и с кораблями распрощаться. Хоган забился в щель в своей Толозе и оттуда слал смиренные послания в Нарбонну. Как ни странно, Крун удовлетворялся ими, не пробовал преследовать шакала. Это была его ошибка.

Как только Крун скончался и нашим герцогом стал Варг, Хоган воспрял духом. Он снова устремился в Миклагард — но Юстина, нужно отдать ей должное, даже не впустила этого презренного пса на порог своего министерства. Обиженный ею, Хоган вернулся в Галлию и принялся нам пакостить, как только мог. Пока мы воевали с легионом Милиссина, толозский граф снова прибрал к рукам выход к морю. На этот раз Хоган просчитался: легат вызвал его и принудил дать присягу Кримхильде, новой герцогине. Очевидцы рассказывали, как негодяй плевался, присягая.

Наверно, вы уже догадались, что было дальше: как только амореи увели свои войска, граф Хоган разорвал вассальную присягу.

Он был гнойник на нашем теле, который следовало выжечь раз и навсегда. Поэтому ни герцог, мой государь и друг, ни мудрый Мерлин не сомневались, куда сперва необходимо устремить новое войско. Герцог обязан был вернуть себе Толозу и покарать коварного злодея. Так мы покажем нашу силу и испытаем войско в деле. И даже амореям нечего будет сказать на это: пусть обратятся к своим картам! По ним Толоза есть нарбоннская земля!

Хоган не дурак, он сразу понял, зачем наш герцог собирает войско. Засуетился граф, но в третий раз в столицу амореев не поехал. Видать, боится, как бы Марцеллин не спустил его с квиринальской лестницы, поддав под зад ногой. Опять призвал на подмогу Танкреда. И аквитанский герцог, точно разбойник, дал бунтовщику подмогу. Уж я не знаю, как Танкред будет объясняться с амореями. Шутка ли: он нагло выступает против границ, установленных его хозяевами в Миклагарде!

Видя такое откровенное бесстыдство, мой герцог плюнул на политику и объявил поход. Мы не хотели воевать с Танкредом, во всяком случае, пока. Но коли аквитанский герцог сам открыто помогает нашему врагу, он, ясно, тоже враг. Мы разобьём его, как Хогана.

Наша решимость напугала их. Хоган без звука уступил захваченную землю — и, сверх того, пустил нас в собственное графство. Его собаки упорно уклонялись от сражений. Мой государь, как прирождённый полководец, усмотрел в этом подвох. «Хоган с Танкредом нарочно завлекают нас, — сказал он мне. — Они рассчитывают, что мы расслабимся, что мои воины разбегутся без сражений, либо начнут грабить простой люд, а ловушка тем временем захлопнется».

Мой государь был начеку. Мародёрства он не допускал ни под каким предлогом. С народом обращался справедливо, но сурово. И люд толозский, настрадавшийся от сумасброда Хогана и его баронов, законного владыку принял с радостью. А увидав, что вместе с герцогом явился Мерлин, мудрый друид, одарённый силой отеческих богов, народ возликовал, и не по принуждению, а от души.

Так мы, освободители, прошли к самой Толозе. Хоган скрылся там. Ещё третьего дня, устрашённый, он обратился к государю с предложением мира: готов, мол, присягнуть тебе, законный герцог. Понятно, что никто из нас не верил вероломному шакалу. Герцог с усмешкой разорвал послание и приказал передать толозцам: сражения не будет, если горожане сами выдадут злодея-графа и его приспешников.

Но Хоган усидел, его не выдали. А вчера наши разведчики узнали, что на подмогу этому шакалу приплыли по Гарумне из самой Бурдигалы десять тысяч аквитанских рыцарей и будто бы средь них герцог Танкред собственной персоной.

Мой государь воспринял эти новости спокойно:

— Стало быть, теперь силы сравнялись. Никто потом не скажет, что я победу взял числом, а не умением.

Ликон Транакис, посланник эгейских пиратов, на это возразил:

— Не думаешь ли ты, что Хоган с Танкредом провоцируют тебя на штурм? С тем чтобы из-за стен расстрелять твоё войско!

— Посмотрим, — отозвался герцог, и ничего больше не стал с нами обсуждать.

Как вождь и полководец, он редко слушал приближенных, разве что Мерлина и меня, обычно сам обдумывал и сам же принимал решения, а остальные только исполняли.

Признаюсь, мне было неспокойно на душе. По сути, наша армия была наёмной, нарбоннцев едва ль треть набиралась, две трети — чужаки… не предадут ли, если вдруг удача повернётся задом? Напротив, у врага все воины проверенные, те, кому есть что терять, как хогановским псам, либо отборные рыцари, как у Танкреда. Известно, что Танкред держит власть твёрдой рукой, и войско его мощно, покорно государю.

— Оставь свои сомнения, отважный Ромуальд, — сказал мне Мерлин. — Твой герцог хоть и юн годами, но разумом сильнее старца. Верь ему! Ещё запомни: с нами отеческие боги, и как они рассудят, так и будет. Провижу я, что завтра Донар и Вотан победу сильным духом присудят!

Я успокоился. И вправду, с нами боги! С нами живой друид — он разве не стоит доброго войска?

Наступил рассвет. Герцог собрал всех командиров и отдал приказы. Поистине, велик он был в тот час! И даже наглый Брай, вожак гибернских воев, восторженно присвистнул, когда мой государь сказал свой план.

Что до меня, то моё сердце наполняла гордость: именно мне герцог повелел исполнить главную задумку плана. Я должен был взять лучших воев, в чьей верности не сомневался, и, незаметно переплыв Гарумну, атаковать суда, которых в толозской гавани немало было, собственных Хогана, и Танкреда. Нам надлежало часть судов поджечь, часть утопить, а лучшие снять с якоря и увести из порта. Противник от нас этого не ждал: галлы вообще привыкли воевать на суше. Но среди нас имелись греки, настоящий народ моря, люди, как в воде родившиеся, им всякая посудина милее верного коня! И герцог счёл возможным сполна использовать их истинную силу.

Всё так и вышло, как спланировал мой государь. Мы, три сотни лучших воев плюс пятьдесят пять греков, напали на флотилию врага. Сказать по правде, были мы подобны морским тварям, каким-нибудь тритонам, когда внезапно возникали из реки и забирались на ладьи. До конца жизни не забуду круглые от ужаса глаза аквитанского рыцаря, который чистил меч на борту судна, — и вдруг из-за кормы вздымается моя рука, затем сам я появляюсь, меч отбираю у врага и отправляю его (врага, понятно, а не меч — меч самому мне пригодился) на скорое свидание с ундинами Гарумны!

Внезапность и решительность нашей атаки определили дело. Враг был огорошен, не смог нам оказать достойного сопротивления. По сути говоря, на кораблях почти и не было людей. Хоган с Танкредом не ждали нападения с реки. Мы продырявили десять посудин, ещё десяток вывели из порта, остальные подожгли. И тут только враги очухались: по берегу забегали лучники, на нас обрушился град стрел… конечно, кое-кто расстался с жизнью, но всё равно начальная победа оказалась наша. Сквозь дым и пламя я увидал и услыхал герцога Танкреда. Он грязно ругался, проклиная нас и собственных нерадивых воев. Так-то: влез в наши дела — получай, что заслужил!

Тем временем передовой отряд нарбоннских рыцарей атаковал Толозу с суши. В ответ защитники города открыли стрельбу из луков, арбалетов и духовых ружей. Но наши ратники были хорошо защищены: великий государь не поскупился на добрые доспехи. Под прикрытием рыцарей к вратам Толозы пробрались диверсанты, чтобы установить разрывную бомбу. У нас было семь аморейских бомб, причём за каждую из них пираты взяли с герцога по два империала.

Как только диверсанты завершили установку бомб, рыцари сделали вид, что отходят. Вслед им понеслись издёвки. Говорят, — сам я этого видеть не мог, — на стене появился шакал Хоган и принялся поносить государя и всех нас. Мол, не возьмёте вы Толозу, а только смерть свою отыщете у стен её…

А следом у ворот рвануло! Да так рвануло, что Хоган сам едва не провалился в Хель, туда, где принимают всех, таких, как он. Ворот больше не было. Не давая врагу времени опомниться, в атаку устремились все передовые отряды, а было их пятнадцать, общим числом в двенадцать тысяч человек.

Вот так ратники герцога ворвались в графскую столицу. Сражение закипело на улицах города. И снова преимущество было на нашей стороне, ибо враги не собирались драться в городе, только в открытом поле или в лесу, а мой государь заранее готовился к такому повороту, позаботился и обучил воинов сражаться среди домов.

Да, горожане угодили в переплёт! Виновны сами: отдали б они Хогана и присных, и штурма не было бы вовсе. Но герцог строго приказал глумлений не чинить над мирными людьми, не трогать женщин и детей. Сперва простые горожане пытались с нами драться, но вскоре поняли: мы не злодеи, не лихие люди, мы восстанавливаем справедливость, и опустили оружие. А некоторые, видно, натерпевшиеся при власти Хогана, приветствовали нас и шли сражаться дальше вместе с нами.

К концу дня мы овладели городом. Кое-где враги пытались ещё сопротивляться, но изменить картину битвы это не могло. Мы победили, большой кровью, — из наших пало пять тысяч, — но победили: Толоза снова наша!

Правда, не вся, и победа не была полной — Хоган с Танкредом и оставшимися рыцарями укрылись в графском замке, который стоял на холме в центре города, окружённый рвом с водой и высокими стенами. Замок казался неприступным. И вдобавок выяснилось, что у врагов имеются четыре пружинные баллисты: при первых же попытках наших приблизиться к замку баллисты начинали стрелять.

Откуда у Хогана аморейские баллисты? Навряд ли их привёз с собой Танкред. Государь призвал Ликона Транакиса и в упор спросил его:

— Не ты ли провернул для них баллисты?

Но тот не испугался и ответил сразу:

— Не я! А за других посланников не отвечаю. Тебе известно, я не представляю всех. Может, нашлись другие адмиралы, которые имеют дело с Хоганом.

— Если узнаю, что это ты подстроил, висеть тебе вниз головой, пока душа вся в землю не уйдёт.

— Ты не пугай меня, герцог Нарбоннский, — с достоинством ответил Ликон. — Я страх оставил, когда решился стать пиратом, а затем посланником пиратов у тебя. Я чист перед тобой.

Признаюсь, нравился мне этот Ликон. Мужественный, честный человек. Всегда, где мог, нам помогал, устраивал наши дела с пиратами, хотя, конечно, и выгоду свою в таких делах не забывал.

— Чист, говоришь? — усмехнулся герцог. — А не вы ли, плуты эгейские, с самим Асфетом торговать готовы, лишь бы расплачивался золотом?

— Вот ты и есть тот Асфет, который платит золотом, — усмехнулся Ликон в ответ.

Герцог воспринял это как похвалу и благосклонно отпустил пиратского посланца.

Но с графским замком нужно было что-то делать. Самый простой путь и привычный — ждать, когда враги сдадутся сами.

— Нет, это глупо, — сказал мне герцог. — Кто знает, сколько у них оружия, припасов и воды? Я не могу ждать. Я должен победить сегодня или завтра, чтобы покончить с этим, — он задумался и сказал: — Насколько я знаю Танкреда Аквитанского, он деятельный человек и не станет прятаться, подобно жалкой крысе. И нападать не будет, ибо бессилен навредить мне. Танкред попробует бежать из замка тайным ходом, а Хоган побежит за ним! Если их побег удастся, они укроются у Танкреда в Аквитании, соберут новое войско и снова нападут на нас…

— О каком тайном ходе ты говоришь?

Государь пожал плечами.

— В каждом большом замке есть подземный лабиринт, выводящий наружу. Обычно его тайну знают два-три человека. Я думаю, Хоган именно так купит у Танкреда свою жизнь: он покажет герцогу секретный выход из замка в город или за город.

Тут я вспомнил, как София Юстина и Кримхильда сбежали из нарбоннской цитадели, и понял, что мой герцог снова прав. Он, видно, тоже об этом подумал, и заявил:

— Нет, эти от меня не убегут!

— Но как ты этот ход отыщешь? А-а, знаю: ты спросишь Мерлина. Друиду ведомы секреты…

Слова увязли у меня на языке — герцог посмотрел на меня тяжёлым взглядом и отрезал:

— Зачем мне чудеса друида, когда есть собственная голова? Сделаю так: расставлю патрули по городу, а также за городом, и командирам дам приказ сигналить, как только обнаружится движение. У них там в замке людей много, и даже если выбираться пойдут не все, те, кто пойдёт, сам себя выдаст. Тут мы их и захватим!

— Это рискованно, — заметил я. — Толоза большой город. И ты не знаешь, куда их выведет секретный ход. Ты даже не знаешь достоверно, есть ли он, и где. Ты сам сказал, их много будет выбираться, и это значит, враги достаточно сильны, чтобы одолеть один патруль… Не вернее ли прибегнуть к помощи мудрого Мерлина?

Герцог недобро ухмыльнулся и молвил с издёвкой:

— Мудрый Мерлин и так много сделал для нас. Слишком много! Или ты думаешь, Ромуальд, что ратные победы лучше одерживать при помощи волшебных зелий?

«При помощи отеческих богов», — хотел сказать я, но промолчал, поняв, что мне не переубедить государя.

И снова ему повезло — а может, это всё же боги помогли; на то они и боги, чтобы содействовать нам, людям, или нас карать, когда желают сами, не когда мы просим их.

Ночью Танкред и Хоган с отрядом верных рыцарей попытались выбраться из города — и угодили прямо в руки патруля! Сразу поднялась тревога, завязалась схватка; и государь мой, и я сам, и лучшие из наших рыцарей немедленно отправились туда, чтобы не дать уйти врагам.

Поняв, что вылазка накрылась, трусливый Хоган побежал обратно в цитадель. Танкред сам погубил надежды Хогана: рассвирепев от поражений, аквитанский герцог и не думал убегать. Нужно признать, он был великий воин! Рослый и широкоплечий, чем-то похожий на моего государя, он поражал наших огромным двуручным мечом, словно то не рыцари были, а простые крестьяне. При этом сам ругался, как пират, и бросал клятвы, что аквитанцу лучше умереть в бою, чем сдаться «вшивым псам Нарбонны». Признаюсь, я не думал, что кому-нибудь удастся захватить его! Разве что, Мерлину, могучему друиду.

Но это сделал государь. Он тоже взял двуручный меч и вышел на поединок с аквитанцем. Мы затаили дыхание. Как-то теперь положат боги?

Однако поединка не случилось. Единственным мощным ударом мой государь выбил меч из рук Танкреда и тотчас повалил врага на землю.

— Ты недостоин умереть в бою, предатель своего народа! — проговорил мой герцог и крикнул нам: — Эй, вы, вяжите его, живо!

Мы заковали Танкреда в кандалы, а вскоре проделали то же самое с Хоганом.

Наутро герцог приказал отвезти обоих в лес. Их провели через весь город, тех, кто накануне правил тут. А государь мой ехал следом, как победитель, на вороном коне. Мне это не понравилось — уж больно походило на так называемый «триумф», который амореи любят учинять после своих побед над нами, варварами.

— Верно, — ответил государь. — Это триумф наоборот! Почему им, амореям, можно торжествовать над нами, а нам нельзя, когда мы побеждаем их цепных собак?

Так прибыли мы в лес. В лесу это и случилось, то, о чем мне неловко рассказывать… Государь велел согнуть три ветки с разных деревьев и привязать к ним Хогана. Шакал, поняв, какая смерть его ждёт, взмолился о пощаде. Готов был на всё, чуть не землю носом рыть у ног законного владыки.

Но герцог был неумолим.

Не только я, но и другие наши вои воспротивились дикарскому обычаю.

— Хоган достоин смерти, — сказал барон Радмар, храбрейший среди них, — и ты казни его как рыцаря, срубив голову, или как изменщика, повесив. Но не так!..

В ответ мой государь жестоко рассмеялся:

— Хоган, трусливый шакал, всю жизнь метался между господами. Эти дубы они и есть: отец мой, амореи и аквитанский герцог. Так пусть же, наконец, получит от своих господ достойную награду!

— Постыдно рыцарям участвовать в дикарской казни! — вскричал Радмар, но герцог удержал его:

— Нет, ты увидишь! Увидишь и запомнишь на всю жизнь, какая кара ждёт изменщиков!

Я до конца не верил, что это случится… до самого конца, когда деревья выпрямились и разорвали Хогана на части. Кровавый дождь оросил землю, где граф совсем недавно правил!

— Отдайте это всё бродячим псам, — велел мой государь, — пускай четвероногие насытятся своим двуногим братом!

Покончив с Хоганом, герцог обратил свой взгляд к Танкреду. Тот вёл себя не так, как Хоган. Владыка Аквитании держался вызывающе, являя мужество и полное презрение к нам, победителям. Он стойко выдержал смерть Хогана и, встретившись взглядом с государем, кивнул:

— Собаке — смерть собачья! Ты верно поступил, племянник.

— Надеешься меня задобрить? — осклабился государь. — Надеешься, тебя спасёт, что ты мне родственник по крови?

— Нисколько не надеюсь, — сказал Танкред. — Своё я прожил, получил, что захотел.

— О чём ты говоришь?

Танкред внимательно посмотрел на государя.

— Ты нравишься мне, племянник. Ты знаешь, чего хочешь. Ты силён, как твой отец. Но ты его умнее, и ты более жесток, чем он. Но ты самонадеян. Поэтому мне жаль тебя. Ты обречён… великие победы ждут тебя и горестный конец! Ты потеряешь всё, что дорого тебе, всё то, чего достигнешь. Я не завидую тебе, племянник!

Побледневший от таких пророчеств, государь рявкнул:

— Нет, это ты позавидуешь шакалу Хогану, когда узнаешь, как умрёшь!

Однако аквитанский герцог только усмехнулся:

— Мне безразлично, как умру. Своё я прожил. Мне придётся умереть. Я знал это ещё в своей столице, в Бурдигале.

Государь взмахнул рукой, подзывая мастеров заплечных дел, но Танкред возвысил голос:

— Нет, я скажу, ты должен это знать! Семь дней тому назад ко мне в Бурдигалу явился прокуратор Вициний Помпилин, особый посланник первого министра. В Миклагарде мной недовольны. Пеняют, что я помогаю Хогану. На самом деле я давно не люб им, амореям, так как правлю сам, не позволяю им тиранить мой народ. И вот они постановили заменить меня на сына! Я понял это и решил не ждать ни яда, ни клинка в ночи. Поэтому я здесь, желаю умереть от руки лучшего из галлов.

Мой государь расхохотался.

— Глупец ты, если думаешь, что я тебе поверю! Ты, лизавший пыль у трона императора, не люб им, амореям? Ха!

— Я для того и лизал пыль, чтобы сберечь свой народ от погибели! А ты? Где твоя мудрость, самозваный герцог? Взгляни на своих воинов — много ль среди них нарбоннцев? Ты будешь править бриттами и скифами, пока они тебя не бросят в каком-нибудь походе. Вот ты меня казнить решил… что ж, решил — казни! Но знай: я не презренный Хоган, не бунтовщик против законного владыки. Я герцог Аквитании, архонт по аморейскому закону. Меня поставил император. Казнив меня, ты бросишь вызов императору…

— Ну всё, довольно глупых слов, Танкред! — рявкнул государь. — Поздно стращать меня гневом твоих хозяев! Я бросил вызов императору, когда поднялся за свободу галлов. С тех пор только и делаю, что предъявляю вызов Виктору Фортунату!

— Нет, это ты глупец… — негромко произнёс Танкред. — Ты повторишь наш путь, мой и твоего отца, ты тоже будешь пыль лизать у трона Фортуната… если достанется тебе, счастливцу, такой шанс!

— Заткните этому безумцу рот, — велел государь, — и привяжите его к скакунам. Самыми надёжными верёвками!

Меня трясло постыдным трепетом, я подошёл к государю и шепнул:

— Варг, друг, опомнись! Что ты творишь?! Даруй ему свободу! Он честный человек, умный правитель, мужественный рыцарь! Он дело говорил! Он дядя твой, кровный брат твоей покойной матери! Во имя её памяти, не можешь ты казнить Танкреда, особенно такой ужасной казнью!

Государь оттолкнул меня и поднял руку. Зависла тишина. Все, окружавшие нас, стояли с бледными лицами, избегая смотреть ему в глаза.

— Этот Танкред презрел заветы предков, — объявил государь. — Он вверился врагу, и это правда, которую исправит только смерть. И более того — он вторгся со своими воинами на землю, которая одним лишь нам принадлежит, но не ему. За это он умрёт. И пусть узнают все, какая кара ждёт ему подобных! Ни мощь клинка, ни воины, ни скипетр Фортуната не защитят предателей родной земли от справедливой кары!

— Прошу тебя, убей его как герцога, не как паршивую скотину, в конце концов, ты герцог сам, не можешь ты хотеть, чтобы тебя постигла та же участь! — сказал я.

— Он примет смерть от той земли, которой изменил, продавшись с потрохами, — отрезал государь.

Итак, презрев мои протесты и все доводы рассудка, он приказал пустить коней. И кони поскакали. Кони тащили герцога Танкреда по земле, пока весь дух не вышел из него.

Коней вернули; мой государь пнул сапогом обезображенный труп Танкреда и сказал:

— Похороните его с честью, по галльскому обряду. Он это заслужил!

Затем мой государь взглянул на других важных пленников — графа из Бургундии и трёх амореев, назвавшихся негоциантами. Те мысленно прощались с жизнью, наверное, гадали, какой же лютой смерти подвергнет герцог их, после Танкреда с Хоганом.

Но герцог прежде вопросил:

— Что делал ты, бургундец, в моей Толозе? Подумай и ответь мне правду: от этого зависит твоя жизнь.

— Меня послал сюда герцог Манфред. Я должен был узнать о твоей армии. Мой герцог беспокоится…

— И что бы ты ему сказал, если бы остался жив и вернулся в Алезию?

— Я бы ему ответил правду. Что он не должен заступать тебе дорогу!

Мой государь кивнул:

— Тогда спеши к своему герцогу и расскажи, что видел. Ещё прибавь: я уважаю Манфреда, и я не вижу никаких причин нам враждовать. И он, и я — владыки галлов. Враги у нас общие. Пусть, если хочет, пришлёт ко мне посольство. Я буду рад и на добро отвечу лишь добром.

— Я передам всё в точности, как ты сказал, — граф поклонился, мне показалось, искренне, от сердца, не от страха.

— И нас помилуй, мудрый государь, — подал голос один из амореев. — Мы не вояки, не чиновники, дела торговли привели нас в Толозу, мы простые негоцианты.

Герцог брезгливо усмехнулся.

— Догадываюсь я, какие вы негоцианты. Шпионы вы и диверсанты! Я мог бы вас подвергнуть пыткам, и вы бы мне открыли правду. А может быть, и не открыли, может, вы идейные… видал я и таких! Нет, я не стану вас пытать! — решительно объявил он. — Ступайте с миром и доложите честно первому министру, что видели глазами и слышали ушами. Ещё прибавьте: Варг, нарбоннский герцог, с Империей не хочет воевать. Сильна Империя и богата: что ей, владычествующей целой Ойкуменой, мой удел? Но если снова придут сюда легионеры… буду воевать и одержу победу! Как, передашь всё это Марцеллину?

— Ты заблуждаешься, великий государь, — печально молвил аморей. — Сказал ведь я: негоцианты мы! Обычные купцы. Таких больших людей, каких ты поминаешь, мы разве что издалека видали. Нас близко не подпустят к консулу и первому министру.

Государь махнул рукой на амореев и отвернулся.

— Верно говорят, — услышал я, — что ложь в крови у аморея: даже когда от правды его жизнь зависит, лжёт аморей и не краснеет! Прибить бы их, явившихся со злом на нашу землю. Нет, пусть идут на все четыре стороны! Что нужно, Марцеллин и так узнает… Теперь со мной согласен, Ромуальд?

Я медленно кивнул — и в то мгновение подумал: мой государь действительно мудрее старца!

Я вспомнил о старце, и меня взяло удивление: отчего великий Мерлин не появился ни в отвоёванной Толозе, ни теперь, на казни?

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),
25 августа, Галлия, Толоза, графский замок

Ромуальд пробудился от сильного толчка в бок. Была ночь; в полусвете тлеющей лампады глаза Варга зловеще блестели.

— Вставай, есть дело, — сказал герцог. — Я дам тебе верных людей. Вернёшься с ними в Нарбонну, возьмёшь её… возьмёшь Доротею и посадишь на сицилийский парусник, что стоит в порту. Я написал письмо капитану, ты передашь. И заплатишь ему пять солидов золотом. Он будет знать, что делать дальше.

Ромуальд лежал и смотрел на Варга раскрытыми от изумления глазами. Вот рыцарь закрыл глаза и прошептал:

— Видать, я сплю ещё!

— Ну, живо, поднимайся! И не притворяйся, будто не слышал!

Рыцарь вскочил и встал перед герцогом.

— По-моему, не понял я тебя. Ты говоришь, я должен с верными людьми…

— Вернуться в Нарбонну и посадить Доротею Марцеллину на сицилийский парусник.

— Во имя Вотана, зачем?

— Она отправится домой, к отцу, — бесстрастно молвил Варг.

Ромуальд попытался заглянуть в его глаза, но ничего из этого не вышло: Варг поспешно отвернулся. «Он сомневается», — подумал Ромуальд, и эта мысль придала молодому рыцарю силы.

— Наверное, ты шутишь. Её дом здесь, на галльской земле, в Нарбонне, тут, с тобой.

— Довольно! Я сказал! Она отправится к отцу. И я приказываю тебе сделать это.

— Нет, я не сделаю такую подлость, — покачал головой Ромуальд. — Я рыцарь, не палач для благородных дев! А то, что ты замыслил, намного хуже казни. Не знаю, какие демоны тебе такое нашептали. Знаю одно — твоя жена не заслужила этого! Такую, как она, на целом свете не сыскать. Ты безумен, если не шутишь. А если шутишь, то пойди проспись, не отдавай безумные приказы!

Варг безмолвно затряс головой, и Ромуальду показалось, что по щекам друга струятся слёзы… но в полумраке их не удавалось рассмотреть.

— Ром, я прошу тебя, — тихо произнёс Варг. — Сделай, как я сказал. Так надо!

— И это всё, чем ты оправдываешь подлость?

Варг не ответил. Тогда Ромуальд силой развернул его лицом к себе и в самом деле увидел слёзы… в этот миг Варг заключил его в объятия, и рыцарь услышал:

— Ром, сделай это! Ты единственный, кому я доверяюсь… Пусть Дора отправляется к отцу — ради её же блага!

Смущённый и странными для друга слезами, и самой просьбой, Ромуальд прошептал:

— А ты? Как будешь ты жить без неё? Ты её любишь…

Ладонь Варга зажала ему рот.

— Молчи! И доверься мне, Ром. Я знаю, что делаю. Езжай же скорее в Нарбонну.

Ромуальд мысленно представил себе, как входит он в горницу Доротеи и передаёт ей волю мужа.

— Нет, Варг, я не смогу.

— Ты должен! Ради меня, ради Нарбонны, ради свободы галлов.

— Свободы галлов? Во имя молота Донара, причём здесь это, Варг? Чем наша Дора так опасна для свободы галлов?

— Она дочь злейшего врага нашей свободы.

— А то не знал ты прежде, чья она дочь? И только сейчас понял?

— Лучше поздно, чем никогда.

Рыцарь решительно покачал головой.

— Я не смогу. И не хочу смочь! Даже ради тебя! Сказать по правде, ради тебя я этого не сделаю. Ты не простишь меня потом… да что меня — ты не простишь себя! Опомнись, друг!

— Говори тише, — с угрозой произнёс Варг. — Я не хочу, чтоб кто-нибудь об этом знал.

— Охотно верю. Ибо постыдное дело задумал! Скажу тебе, как есть: не передумаешь, я выйду и объявлю повсюду, что наш герцог…

— Ты забываешься! Я твой властелин!

Ромуальд вскинул голову и усмехнулся.

— И что ты сделаешь со мной, жестокий властелин? Дубами разорвёшь, как Хогана? Или к коням привяжешь, как Танкреда? Или велишь залить расплавленную сталь мне в рот? Или на кол посадишь? Я ничему не удивлюсь уже. Если ты смог родного дядю… Кто я тебе — даже не родственник!

Варг вздохнул, собрался с духом и промолвил:

— Ты первый друг мне, Ром, ты больше мне, чем брат родной! И ради нашей дружбы, заклинаю: сделай всё, как я велю! Потом, когда-нибудь, я, может быть, смогу тебе сказать… а теперь езжай; письмо для капитана не забудь. Быстрее!

«Я сделаю… — подумал Ромуальд. — Не так, как ты велишь, безумный, а как велят мне рыцарская честь и наша дружба!»

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),
4 сентября, Галлия, Толоза

Вечером горожане наблюдали удивительное зрелище: через вновь отстроенные ворота в Толозу въезжала пышная кавалькада — рыцари, слуги, были даже уличные комедианты. Первой ехала девушка — тонкий стан под галльским платьем-рубахой, маленькие руки, правильный овал лица, прямой носик, большие глаза, ясные, добрые, чёрные волосы одевают плечи, а скрепляет их древняя галльская диадема со смарагдовым камнем. Девушка сидела в седле прямо, гордо, правила конём уверенно; на шаг позади от неё ехал рыцарь Ромуальд.

Жители открывали окна и приветствовали процессию; некоторые даже выбегали на улицы и беззастенчиво таращились на девушку. Она, однако, никого не прогоняла, всем улыбалась, а одному мальчишке, не останавливая лошадь, успела поворошить космы.

И вскоре слух:

— Жена герцога приехала! — распространился по Толозе, и с окраин стал собираться народ, чтобы посмотреть на эту жену.

Но процессия, нигде не останавливаясь, проследовала к графскому замку. Стража, получившая приказ ни в коем случае не пропускать эту женщину в замок, преградила ей путь. Но, увидав Доротею, стражники замешкались, и Ромуальд, решительно растолкав их, провёл девушку внутрь.

Ссориться с Ромуальдом, первым другом герцога, не осмелился никто; в любом случае вся ответственном теперь только на нём.

Столь же стремительно преодолев сопротивление внутренней стражи, они ворвались в личные покои Варга. Герцог проводил военный совет. Его советники и союзники удивлённо посмотрели на Ромуальда и Доротею. Варг побледнел; а глаза его, напротив, налились кровью.

— Пусть все уйдут! — решительно заявила Доротея. — Я хочу говорить с моим мужем наедине!

Варг кивнул. Вышли все, кроме Ромуальда. Измерив его яростным взглядом, герцог произнёс:

— Ты за предательство сполна ответишь!

Ромуальд кивнул безмолвно, с достоинством, и покинул комнату.

Варг и Доротея остались вдвоём. Она ринулась к нему — но он отстранился. Зависла томящая тишина. Варг стоял у стола, нависая, как коршун над жертвой, над военными картами, а Доротея была рядом, и как будто пропасть, не этот стол, разделяла их…

— Ромуальд не виноват, — наконец, сказала она. — Это я решила к тебе ехать. Обещай, что ты не будешь наказывать его.

— Он нарушил мою волю.

— Это моя последняя просьба к тебе: не наказывай Ромуальда. Твоя воля будет исполнена, герцог.

Она говорила холодно, резко, как будто смирившись с судьбой, — но он-то знал, чего ей стоит это смирение!

Он бросил взгляд на неё… не выдержал и отвернулся.

— Не отворачивайся. Посмотри на меня, любимый! Запомни свою жену такой, какая она есть сейчас. И знай: где бы ты ни был, где бы я ни была, мы вместе, ты и я, и наша любовь! Им не разбить её!

Варг до крови прикусил губу.

— Ты должен держаться, — сказала Доротея. — Не позволяй никому… никому, даже им! Ты меня понимаешь?

Варг кивнул; преодолев себя, вновь посмотрел на неё — и уже не смог отвернуться.

— Прости, родная, прости, моя хорошая… я оказался слаб!

— Нет, это ты меня прости. Я не смогла уберечь тебя от них.

— Дора…

— Я должна была! Я знала, что они живы. Ещё в минувшем ноябре, когда ты сидел в заточении у дяди Милиссина.

— Но почему тогда…

Доротея опустила голову и прошептала:

— Янус пообещал помочь тебе, и я поверила. Прости свою наивную жену! Мне горестно и стыдно.

Варг усмехнулся, но эта усмешка была похожа на гримасу мученика.

— Он не соврал, как видишь! Они мне очень помогают. Ты не кори себя, родная. Ты ничего не изменила бы. Я это заслужил. Всё, что имею.

Доротея молчаливо кивнула.

— А где сейчас Янус, ты знаешь? — спросил Варг.

Она вздрогнула, точно от удара плетью.

— Не знаю, любимый. По-моему, нигде. Повсюду!

— Я так и думал… — пробормотал он и вдруг, вскинув голову, воскликнул в пустоту: — Эй, ты, бесплотный дух! Порадуйся! Сегодня праздник у тебя: ты отнял у меня любимую жену! Ты и твой отец… будьте вы прокляты!

* * *

Из записей Януария Ульпина

Н-да! Имел бы человеческое тело, наверное, пустил бы по такому случаю слезу. На редкость трогательное вышло у любимых расставание.

Отец это предвидел. Поэтому он с самого дня битвы на глаза благородному другу не показывается. «Не стоит раздражать героя понапрасну», — подчёркивает мой отец. У благородного друга достаточно проблем. Ещё раз проклянёт нас, по варварской своей привычке, и опять займётся делом.

Нет, это трогательное расставание положительно забавляет меня: она рвётся к нему в объятия, хочет в последний раз познать ласку его рук, — а он не может прикоснуться к ней: в его памяти встают картины грязных оргий Марцеллина. Крошка напрасно заклинает: «Запомни меня такой, какая я сейчас!», — какой он её запомнит, не только от его желания зависит. Не всё в жизни зависит от наших желаний. В каждой душе есть потаённые уголки, тонкие струны, о существовании которых сам человек и не подозревает. Умеющий заглядывать в такие уголки, играть на этих струнах, имеет власть над человеком.

Да, это истинная власть! Не право умерщвлять и миловать, не многочисленное войско, не подданные, не корона — а власть как будто изнутри, власть над душой и мыслью, власть жизни и смерти.

Да, я всегда подозревал, что гений — не только мой отец, но и я сам. После нашего удивительного опыта по высвобождению духа из бренных тел это и не требует особых доказательств. Это уже аксиома: я — гений! С гениальностью смириться нелегко; нелегко жить, сознавая себя величайшим, после отца, гением среди рождённых смертной женщиной. Но такова моя планида. Гению нет пути обратно, в мир серых, угнетённых чуждой волей и низменными предрассудками людей.

Но окончательно я принял собственную гениальность, когда явил на суд отца план с диадемой. Выслушав, отец пустил ментальную слезу: «Воистину, не ждал я, Янус, что ты так скоро превзойдёшь меня! Горжусь тобою, сын!»

Вкратце мой план таков. Сначала мы открываем правду Варгу, чем занималась Доротея в доме своего отца. Наш благородный друг, конечно, борется за чистую любовь. Бедняга, он же столько выстрадал, как и она… ну, что ж, бывает, жертвовать приходиться любовью! Желая оградить от нас любимую, он принимает единственно возможное решение: отсылает Доротею домой, к отцу, первому министру. Ему кажется, это выход. И Доротея, будучи умна, понимает: это выход. её муж не может вечно разрываться между долгом и любовью. У него есть цель — добыть свободу галлам, и ради этой святой цели необходимо пренебречь любовью. В конце концов, крошка действительно дочь правителя могущественной вражеской державы, и это уже смущает многих, кто хотел бы герцогу помочь. Не должен вождь восставших галлов иметь в жёнах дочь злейшего врага. Это очевидно. Его женой должна быть девушка из галльского народа. И наша крошка это тоже знает. Конечно, она боится нас — однако понимает, что мы не причиним Варгу вреда. Поэтому, ради любимого и ради торжества его идеи, она пожертвует своей любовью.

О, так приятно иметь дело с благородными, самоотверженными людьми: они великолепно предсказуемы!

А дальше начинается самое интересное. И Варг, и Доротея думают, что мы их разлучаем во имя торжества свободы галлов. Верно! Однако, помимо этой стратегической идеи, у нас имеется тактическая цель — уничтожение врагов свободы. Об этой цели и способе её достижения ни Варг, ни Доротея не могут и догадываться.

Ключ к этой цели — галльская диадема. Если подменить большой смарагд искуснейшей подделкой, этой подмены не заметят. А в качестве подделки я предложил использовать материал со взрывчатым наполнителем, реагирующим на яркий свет. Зачем?

В конце сентября, совсем уж скоро, Доротее исполнится двадцать лет. К тому времени она уже будет в Темисии. Корнелий, как любящий отец, вновь нашедший дочь, и как могущественный правитель Империи, устроит пышный приём в честь двадцатилетия Доры. Все первые лица Империи придут, чтобы поздравить прекрасную княжну. И, главное, подле неё будет отец, Корнелий Марцеллин.

А что за украшение она наденет на свой юбилей? Разумеется, самое дорогое, что сохранилось в память о потерянной любви, — диадему, подаренную Варгом. И вот, когда все гости соберутся вместе, чтобы запечатлеть момент на память, когда появится фотограф и вспышка фотоаппарата озарит собравшихся, наполнитель среагирует на яркий свет, и грянет взрыв ужасной силы! Корнелий Марцеллин погибнет вместе с дочерью, с ними погибнут и другие, кому Единый Бог назначит оказаться рядом. Это могут быть София Юстина, Марсий Милиссин и прочие — у Марцеллинов много видных родственников!

Зачем нам эти смерти? О!! Трагическая гибель первого министра и других видных князей потрясёт Империю. Ей будет не до Варга. Амореи начнут расследование взрыва. Я не завидую злосчастным следователям! Но никому не придёт в голову, что нити предприятия ведут в Нарбонну; я повторяю вновь и вновь, всем будет не до Варга, его никто не заподозрит. А нас с отцом — тем более: для амореев мы давно не существуем!

У герцога появится ещё один шанс. Не говоря уже о том, что Марцеллин, насколько можем мы представить, готовится перейти от пассивного наблюдения к активному подавлению мятежа. Убийство благородным другом герцога Танкреда способно стать последней каплей. Марцеллин ещё может не обращать внимание на критику в газетах и выступления оппозиции, но как он будет смотреть в глаза Виктору Пятому, так называемому богу, чей ставленник в Аквитании демонстративно предан смерти мятежным Варгом?

Итак, в силу этой и ряда других причин, для дела высшей справедливости и для свободы жизненно необходимо убить первого министра Империи. И мне представляется глубоко символичным, что смерть ему привезёт из восставшей Нарбонны его собственная дочь. Та, которая по доброй воле избрала мужем Варга, благородного мятежника. Воистину, случится не убийство, но политическая казнь — праведное возмездие злодею, душителю свободы!

А поскольку вместе с Корнелием Марцеллином погибнет и сама Доротея, любящего Варга нетрудно будет убедить, что амореи сознательно, нарочно, преднамеренно её убили. И ненависть к врагам свободы с новой силой вспыхнет в его сердце!

Конечно, у нас может ничего не получиться. Мы к этому готовы. Придумаем что-то другое. Хотя навряд ли Единый даст нам другой такой удобный случай!

Но мой захватывающий план хорош уже один лишь тем, что он позволил мне почувствовать себя истинным гением. Я — гений!

Придётся как-то с этим жить.

* * *

148-й Год Симплициссимуса (1787),
вечер 4 сентября, Галлия, Толоза, графский замок

Доротея сняла с головы диадему и протянула её Варгу:

— Возьми. Подаришь её той, кто станет тебе верной половиной.

Варг помрачнел лицом, принял диадему и снова надел её на голову жены.

— Мои подарки не возвращаются назад. Она твоя. На память обо мне.

— Обними меня.

Он замешкался, и этого промедления было довольно ей, чтобы догадаться. Лицо мужа растаяло вдали, превратившись в черное пятно, девушка пошатнулась… он успел подхватить её, и она не упала.

Так он понял, что она уже в его объятиях. «Я ничего не желаю знать», — приказал себе Варг и приник губами к её устам.

— Они тебе показали ЭТО, — услышал он смятенный шёпот Доротеи.

«Зачем! Зачем ты вспомнила, зачем!!», — он призвал всю свою волю, чтобы не отстраниться, не выпустить её из рук.

— Я ничего знать не желаю. Ничего! — произнёс он и, не давая ей ответить, снова целовал.

Она отстранилась сама, и слёзы текли по её горячим щекам.

— Прощай, — сказала она. — Береги Свенельда. Нашего сына. Твоего законного наследника.

Варг приложил руку к груди: этой безмолвной клятвы было ей достаточно.

— А демонов убей, — вдруг прошептала Доротея. — Убей, как только сможешь их убить!

— Клянусь, я это сделаю, — ответил Варг.

— Сделай это, — задумчиво повторила она, — даже если я сама буду умолять тебя об обратном.

Он удивлённо посмотрел на неё — но она, не став больше ничего объяснять, быстро покинула комнату. Он метнулся за ней, и усилием воли сдержал себя у самой двери. Злость и отчаяние нахлынули на него неостановимым валом; случайно взгляд Варга упал на меч, висящий на стене, рука метнулась к этому мечу, и он, безумный от душевной боли, принялся рубить, крушить, ломать свой стол, и карты, и всё, что попадало ему под руку.

В какой-то миг взор Варга устремился вдаль; мысленным взором он увидал свою жену-красавицу, её отца-злодея, и остальных… нет, не рабов-экзотиков, но видных князей в богатых калазирисах, в коронах и со звёздами… и увидал он, что в волосах у Доротеи его подарок, диадема со сверкающим смарагдом. И словно тёплый луч согрел его душу, он поневоле улыбнулся и подумал: «Она наденет! Да, наденет эту диадему — память обо мне и моей любви».